Когда я возвращался с площади Испании в нашу гостиничку в районе Термини, я думал еще об одном знаменитом русском писателе двадцатого века — еврее по рождению Осипе Мандельштаме, который учился в Санкт-Петербурге в том же самом Тенишевском училище, которое позднее посещал Набоков. В стихотворении 1913 года Мандельштам описал американку — для него она была безымянной девушкой из Америки, — которая в двадцать лет переплыла на пароходе Атлантический океан и повидала Лувр и Акрополь. «Не понимая ничего», американская девушка за границей «читает „Фауста“», пересекая Европу «в вагоне», разочарованная тем, что «Людовик больше не на троне».
Я возвратился в гостиницу около одиннадцати вечера. Родители ссорились. Еще в коридоре я услышал саркастическую мелодию маминого голоса, который, не падая, взлетал все выше и выше. Отцовские реплики звучали, как выстрелы из духового ружья. Голос мамы: «Тарарара-трарара-рарара». Голос отца: «Бум. Бум. Бум». Я несколько минут слушал за дверью, прежде чем повернуть тяжелую витую ручку.
Когда я вошел в номер, то увидел, что отец сидит за письменным столом у окна. Окно выходило в узкий двор-колодец, отделявший наше здание от соседнего. Часть окон напротив была освещена, и через светло-коричневые шторы виднелись потусторонние силуэты, которые шагали по комнатам, поднимали руки, расчесывали волосы, раздевались. В номере этажом ниже, слева от нас, на противоположной стороне двора, мужчина и женщина без устали что-то орали, дико и громко, как животные.
— Где ты был весь день? — спросил отец, не поворачивая головы. — Мы волновались.
— В разных местах. Все в порядке, — ответил я, припоминая конец рассказа Бабеля «Пробуждение», где отец еврейского мальчика узнает, что сын прогуливает уроки игры на скрипке: «Отец молчал. Заговорил он так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни. — Я офицер, — сказал мой отец, — у меня есть имение. Я езжу на охоту. Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдал в кадетский корпус. Мне нечего заботиться о моем сыне…»
— Что у вас тут происходит? — спросил я, силясь говорить безразличным голосом.
— Ты же знаешь отца, — сказала мама из угла комнаты, где стояла, скрестив руки. У меня сердце сжалось, когда я увидел ее красные, опухшие глаза. — В этом весь твой отец. Это же классика!
— Что происходит, папа? — спросил я, привыкший с детства играть роль миротворца, когда мои родители вздорили.
— Просто пишу письмо, — ответил отец, и быстрая усмешка скользнула по его лицу, как хвост ящерицы по камню, горячему от солнца.
— Хорошо, папа, я вижу, что ты пишешь. А теперь, серьезно, что у вас тут случилось?
— Мы даже не знаем, где окажемся в Америке, — сказала мама громко. — Да, боже мой, мы еще не нашли жилья в Ладисполи. Нам переезжать через несколько дней, а твой отец сидит здесь, как херувим, и сочиняет письмо какому-то неизвестному итальянцу на языке, которого он вообще не знает. Вот что у нас происходит.
Мама закурила и отвернулась к окну, откуда доносились все более громкие вопли и крики.
— Мамуля… — начал я, но замолчал, потому что голос дрожал. — Мамуля, мамочка моя, ты ведь знаешь, как папа тебя любит. И я тоже… очень… — я поцеловал ее, а затем повернулся и пошел к отцу.
— Пап, кому ты пишешь? — спросил я очень мягко, пробуя подыскать подходящий регистр.
— Я пишу поэту-редактору, которому мы звонили сегодня утром. Любовнику-покровителю Кармен.
— Как ты узнал адрес?
— Я купил номер его газеты. Я пошлю письмо прямо в редакцию. Хотя, пожалуй, лучше было бы пойти и представиться самому.
— Но ведь он не говорит по-английски… — возразил я, чувствуя прилив раздражения. — К тому же как бы ты проник в редакцию?
— Поэтому я и пишу по-итальянски, — объяснил отец. — Со словарем.
Он взял со стола и показал мне небольшой карманный итальянско-русский и русско-итальянский словарик в синей обложке, выпущенный Antonio Vallardi Editore. Такие словарики раздали всем беженцам по приезде в Рим.
— Вот видишь, — отозвалась мама, — письмо какому-то незнакомому поэту-редактору, который, скорее всего, и читать его не станет. Письмо, состоящее из вводных слов, приветствий и инфинитивов. «О, наконец, благодарю, печатать». Записки сумасшедшего, вот это что такое.
— Мама, ты же знаешь, как отец был занят, — сказал я, быстро входя в привычную роль посредника в ссорах моих родителей. — У него не было времени учить английский, с его-то двойной карьерой ученого и писателя.
— Он мог бы найти время, — ответила мама с горечью. — Мы были «в отказе» почти девять лет. Неужели у него не было времени хотя бы освоить азы? Он же знал, что мы едем в Америку!
— Это не было решено, — сказал отец, отрываясь от письма и карманного словарика. — Ты же знаешь.
— Я в Израиль не собиралась ехать, — закричала мама. — И, кроме того, каждый образованный человек говорит по-английски. Посмотри на некоторых из нашего окружения. На Штейнфельда, к примеру. У него не будет трудностей при вхождении в новую среду.
— Я уже тебе говорил, — сказал отец хрупким голосом. — Ты можешь ходить на свидания с этим помпезным Марком Аврелием и упражняться в английском сколько угодно. Я не встану у тебя на пути. Но я только хочу, чтобы все было по-честному. Меня с самого начала мучило, что мы не поедем в Израиль. И теперь, кстати, тоже.
Отец хлопнул словарем по исцарапанному столу.
— Ах, у меня нет сил даже говорить, — сказала мне мама, будто отца не было в комнате. — Тут дело не только в Израиле. Дело в том, что твой отец всю жизнь отказывается заниматься вещами, которые ему не нравятся — то английский учить, то в доме что-то починить…
— … то извозом заниматься ночами с моей близорукостью, когда нас с тобой уволили с работы и не на что было жить, — прервал отец. — Или ты уже все позабыла, моя дорогая? Или господин Штейнфельд совсем тебе голову задурил? Боже мой, ну почему еврейские женщины всегда берут на себя роль общественного адвоката всего мира — кроме своих мужей?
— А почему еврейские мужья вдруг становятся антисемитами, когда речь заходит об их женах? — ответила мама.
В номере по ту сторону двора к воплям и крикам добавился звон разбитых тарелок.
— Проститутка! — взревел взбешенный мужской бас из-за светло-коричневой шторы.
— Негодяй! — ответило женское сопрано.
— Браво! — с нижнего этажа сначала отозвался другой мужской голос, а потом хрипло захохотал: — Брависсимо!
Не обращая внимания, отец медленно выписал из словаря еще несколько строк, сложил лист втрое, сунул его в белый конверт с красными и зелеными пограничными столбиками вдоль краев и заклеил.
— Запомните вы оба, — сказал он, посмотрев на меня, а потом на маму, — я не могу и не буду жить в изоляции. Я писатель. Мне нужно общаться с коллегами. И я буду продолжать. По-итальянски или нет, по-русски или нет. Неважно как.
Еще одна серия оперных воплей и проклятий донеслась из здания напротив, после чего раздались аплодисменты местного любителя семейных скандалов, жившего этажом ниже.
— Я сойду с ума в этой крысиной норе, — сказала мама обреченно и опустилась на кровать. — Эта крысиная нора! Этот сортир! Этот бордель! Этот… — и она разрыдалась.
— Ну что ты, родная… — отец метнулся к маме и уселся на кровать рядом, утешая ее. — Это ужасная гостиница, золотая моя. А засунули нас сюда, потому что она очень дешевая, а мы беженцы. Потерпи еще несколько дней, и мы переедем в Ладисполи. Будем жить у моря, ходить на пляж. Будем есть сладкие персики, твои любимые. Помнишь, я приносил тебе необыкновенно вкусные персики в Крыму? Пожалуйста, не плачь, моя единственная…
Мама едва улыбнулась.
— Разве вы оба не видите, что дело вовсе не в комфорте, которого мне здесь не хватает… — ответила она с нежностью и прижалась к груди отца. — С тех пор, как мы приехали в Рим, я чувствую себя так… так одиноко.
— Все наладится, вот увидишь, любимая моя. Потерпи еще несколько дней…
В середине ночи я проснулся, потому что услышал шорохи и шарканье. И сначала подумал, что к нам залезли воры. Я приподнялся на койке и в чернильной синеве комнаты увидел отца, согнувшегося над одним из чемоданов.
— Папа, что случилось? — спросил я шепотом.
— Не могу заснуть, — ответил отец.
— Тише! — сказал я. — Не разбуди маму.
С тех пор как себя помню, мой отец никогда не умел говорить шепотом. Он не был рожден для осторожных звуков.
— Мне надо выпить, — сказал отец. Он открыл чемодан и пошарил внутри обеими руками. — Вот она, драгоценная!
Он вытащил бутылку водки, которую бухарский спекулянт Исак посоветовал отвезти в Америку в качестве русского сувенира. Это была особая водка — «Посольская». Отец отвинтил пробку и сделал долгий глоток, а затем еще один. Потом закрутил пробку и поставил бутылку на стол. Он натянул брюки, рубашку и сандалии.
