– Вот же хрен какой, – опечалился Гриша. – Это ж нужно – беззащитного медведя! Стервы, есть же стервы на белом свете! Вот Катюша моя была – это уж всем стервам была стерва! «Знаешь, милый мой, если ты – мужик, так и бери себе мужичку! И потом, если б ты меня хоть немного уважал, ты бы не вел себя как скотина». А я ее не уважал?
Старуха год на полатях жила – я хоть раз возник? А то, что я пью, так я – не запойщик, я – нормальный. Пью себе да и пью. Вот так. И пошли-ка они все куда подальше…
– Стервы. Это верно, – равнодушно согласился Саша, прицеливаясь к полатям. – Не могу тебе возразить, друг, сам неоднократно горел. Сейчас вон – еле выбрался.
– Слушай, а ты помнишь эту харю? – внезапно разгорелся Гриша. – Ты помнишь, у нас на курсе ходила одна стерва, у ней еще ребенок был, она все всегда первая лезет сдавать и говорит: «Мне маленького кормить надо».
– Ну, – сказал Саша.
– А-а, ты ведь у нас появился на втором, так что не знаешь всех подробностей. С ней до всех этих штук ходил несчастный этот… Клоповоз… Клоповозов, что ли, была его фамилия. Или Клопин? Не помню…
– Неважно, – сказал Саша.
– Вот. И она раз подает в студсовет на него заявление, что, дескать, тити-мити, скоро будет этот самый «маленький», а что он, дескать, не хочет жениться, хотя он был у ней «первый» и всякие такие по клеенке разводы. Прямо так все и написала в заявлении…
– Ну и дура, – сказал Саша.
– Да, конечно ж, дура! – вскричал сияющий Гриша. – Потому что собрался этот студсовет, одни мужики, и спрашивают ее эдак серьезно – опишите подробно, как это было! Н у, умора!..
– А она что? – заинтересовался Саша.
– А она опухла и говорит: «То есть как это “как”?» – «Ну, – говорят, – расскажите как. Во сколько он к вам, например, пришел?» – «В десять вечера», – говорит. «А не поздновато?» – спрашивают. А она: «У нас в общежитие до одиннадцати пускают…»
– И вы, – говорят, – до одиннадцати успели?
– Успели, – она отвечает.
– А что так быстро? – один говорит.
– Стало быть, он правила посещения общежития не нарушил? – другой говорит.
– Нет, товарищи, вы посерьезней, пожалуйста, – стучит карандашом по графину третий. – А вы не отвлекайтесь от темы. Вы лучше расскажите, как было все.
– Ну и что? – улыбался Саша.
– Да то, что она не выдержала этого перекрестного допроса и свалила не солоно хлебавши. Но… – Тут Гриша значительно погрустнел. – Бог – не фраер. Клоповоз в Улан-Удэ схватил какую-то заразу и совсем сошел с орбиты. Говорят, он в прошлом году помер. Или в окошко выкинулся. Хотя, может, он и не помер, и в окошко не выкинулся, но все же он с орбиты сошел, так что верховная справедливость оказалась восстановленная.
– А ты считаешь, что была допущена несправедливость? – хитрил Саша, любуясь Струковым.
– А как же иначе? – уверенно сообщил тот. – Форменное же издевательство над девчонкой, несмотря на то, что она – тоже стерва. Нашла куда идти и кому рассказывать. Бог – не фраер, вот он и восстановил баланс. Эта теперь маленького в музыкальную школу водит, а Клоповоз в гробу лежит.
– Ну уж это неизвестно, кому лучше, – вдруг сказал Саша.
– Нет уж, это ты брось и мозги мне не пудри, – сказал Гриша. – Философия твоя на мелком месте, как, помнишь, всегда говорил тот наш идиот-общественник, старый шиш?
– Помню, помню, – вспомнил Саша. – Я еще помню, помнишь, он к нам когда первый раз пришел в пятую аудиторию… в зеленой своей рубашке и, нежно так улыбаясь, говорит: – Ну, ребятки, задавайте мне любые вопросы. Что кому непонятно, то сейчас всем нам станет ясно… – «Любые?» – «Любые». – И через десять минут уже орал на Егорчикова наш мэтр, что он таких лично… своими руками… в определенное время… стрелял таких врагов на крутом бережку реки Аксай… Красивый был человечище!
– Да уж, – хихикнул Гриша. – Задул ему тогда Боб. Я как сейчас вопросики эти помню, вопросы что надо, на засыпон. Этот орет, а Боб ему: «То, о чем я спрашиваю, изложено, кстати, в сегодняшней газете “Правда”»…
И вдруг страшно посерьезнел Гриша.
– Знаешь… понимаешь… – внезапно зашептал он, приблизив к Саше думающее лицо. – Мне кажется, что… что разрушаются какие-то традиционные устои. Понимаешь? Устои жизни. Как-то все… совсем все пошло вразброд. Как-то нет этого, как раньше… крепкого чего-то нет такого, свежего… Помнишь, как мы хулиганили, лекции пропускали? А как с филологами дрались? А как пели?
Там в океан течет Печора,Там всюду ледяные горы,Там стужа люта в декабре,Нехорошо, нехорошо зимой в тундрé!
В стену опять застучали, но Гриша даже и не шевельнулся.
– А что сейчас? – продолжил он. – Какие-то все… нечестные… Несчастные… Мелкие какие-то все. Что-то ходят, ходят, трясутся, трясутся, говорят, шепчут, шуршат! Чего-то хотят, добиваются, волнуются… Тьфу, противные какие!..
– Постарели мы, – сказал Саша. – Вот и всего делов.
– Нет! – взвизгнул Гриша. – Мы не постарели. И я верю, что есть, есть какой-то высший знак, фатум, и все! Все! в том числе и моя бывшая жена-стерва, будут строжайше наказаны! Я не знаю кем, я не знаю когда, я не знаю как. Я не знаю – Божественной силой или земной, но я знаю, что все, все, в том числе и ты, и я, все мы, вы, ты, он, она, они, оно, будем строжайше, но справедливо наказаны. Э-э, да ты совсем спишь, – огорчился он.
– Ага, – признался Саша. – Совсем я устал что-то, знаешь, как устал.
– Ну и давай тогда спать, – сказал добрый Гриша. – Я полезу наверх, а ты на диване спи. Тебе простыню постелить?
– Не надо, – сказал Саша.
– А я тебе все-таки постелю, – сказал Гриша. – У меня есть, недавно из прачечной.
И постелил ему простыню, и погасил свет, и полез на полати.
– Саша, ты не спишь? – спросил он через некоторое время.
– А? – очнулся Саша. – Ты что?
– Извини, старик, я сейчас, еще секунду…
Он спустился вниз и забарабанил в стену к соседям.
– Надо им ответить. Чтоб знали, как лупить. Совсем обнаглели, сволочи, – удовлетворенно сказал он.
И мурлыкал, карабкаясь по лестнице:
Там в океан течет Печора…
А Саша спал. Ему снились: ГУМ, ЦУМ, Красная площадь, Третьяковская галерея, Музей Пушкина, певица София Ротару и поэт Андрей Вознесенский. Легкий Саша бежал вверх по хрустальным ступенькам и парил, парил над Москвой, над всеми ее площадями, фонтанами, дворцами. Скоро он устроится на работу по лимиту и получит временную прописку, а через несколько лет получит постоянную прописку, и тогда – эге-гей! – все держитесь!
– Все хорошо, – бормотнул он во сне.
Ну, хорошо так хорошо. Утро вечера мудренее. А пока – спи, спи, молодой человек, набирайся сил. Жизнь, наверное, будет длинная.
* Пригреть на пичках – обыграть на «пиках», карточный жаргон.
Кержачок – в данном контексте – сибиряк, а вообще-то – раскольник, старообрядец.
Там в океан течет Печора… – суперпопулярная студенческая бардовская песня тех лет, Автор – Ада Якушева. Тогда – жена Ю.Визбора.
Отчего деньги не водятся
– Дa? Ну и что? Ну, пьяный. А вы мне, извините, подавали? Нет? Вот так. А вам я что сделал? Раскачиваюсь и на ногу наступил? Да нет, не нарочно я… Уж вы извините, извините, я немножко заснул. Я – поезд. Я электричку жду до Кубековой. Вы извините, я просто не потому, что я – пьяный, я просто спал, а сейчас проснулся, вы меня извините, я не хотел вам сделать ничего дурного.
Обычная, милая сердцу российская картина. Мужик в мятой шляпе и мятых брюках, проснувшийся в зале ожидания пригородных поездов. Сосед его, интеллигентненький мужчина, хранящий брезгливое молчание в ответ на излияния бывшего пьяного. Бабы, мужики, девки, длинноволосые их хахали с транзисторами, лузгающие семечки и время от времени вскрикивающие в метафизическом восторге:
– Ну, ты меня заколебал!..
Да и сам зал ожидания – со знаменитыми жесткими эмпээсовскими скамьями, вековым запахом карболки и громаднейших размеров фикусом, «фигусом», который, наряду с еще больших размеров картиной из жизни вождей мирового пролетариата, должен был, видимо, по хитроумному замыслу станционного начальства, эстетически воздействовать на буйных пассажиров, смягчать страсти, утишать расходившиеся сердца.
– Да! А все виноват был тот самый беляшик, – сказал мятошляп, хотя чистый сосед его, уткнувшись в газету «Правда», отвернулся и всем своим видом давал понять, что лишь по значимости своей в жизни и некоторой даже доброте не выталкивает он опустившегося за те большие двери, крепко ухватив его за шиворот, а то и хряпая по тощей шее жирным кулаком.
– Беляшик, беляшик, – монотонно повторял проснувшийся. – Кабы не тот беляшик, так оно, может, все и покатилось бы по-иному, что ли?
Спрашивающий задумался.
– Хотя… черт его знает, черт его знает, – бормотал он.
– Эй! Пахан-кастрюля, чего хипишишься? Курить есть? – окликнул его высокий парень с гитарой.
