— Увы! — рассмеялась она. — Еще раз спасибо…
Судя по ее уверенности в себе, великолепной машине и манере одеваться, девочка принадлежала к «хай-фай» классу. И стояла на более высокой ступенечке, чем Юля…
«Черт побери, вот если бы она и была моей невестой», — с тоской подумал Старцев, отъезжая, и, не удержавшись, обернулся.
Красотка смотрела ему вслед, даря на прощание загадочную полуулыбку. И Старцев осознал, что, если бы она сейчас поманила его пальчиком, он бросился бы к ее ногам.
Потому что, черт побери, она была не похожа на женщин, которые встречались ему до сей поры.
Она была женщиной его мечты, но принадлежала, увы, другому.
«А вдруг все-таки — судьба?» — подумал Старцев и сам же ответил себе иронической улыбкой.
Нет, просто случайная встреча… А жаль.
Глава 8
Елена Тимофеевна и сама была удивлена своей доверчивостью — несколько раз она оборачивалась, поскольку ей в голову приходила опасливая мысль, будто этот парнишка ПОДОСЛАННЫЙ, но она отгоняла ее, потому что в ее душе крепла уверенность: не мог он иметь никакого отношения к ЭТИМ, просто не мог…
— Ну, вот мы и пришли…
Она открыла дверь, и Фримен оказался в небольшой квартирке, со старой мебелью, явно знавшей лучшие времена… Сейчас тут пахло старостью и несчастьем, как у больных пахнет лекарствами.
Несчастья поселились в этом доме, отметил Фримен. Более того, они не собирались покидать этого жилища — как пиявки, вцепившись в воздух, в душу… Фримен прошел в комнату.
Старый сервант с трудом сохранял равновесие на сломанных ножках. Иконы в углу — непременный теперь атрибут — были бумажными, засаленными, впрочем, засаленным тут было все.
— Чай будете?
Фримен кивнул.
Он пытался понять, чем живет Елена Тимофеевна, и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.
Звук зажигаемой плиты, шипение газа, стук чашек… Наверняка будет варенье в голубой старой вазочке, усмехнулся про себя Фримен.
И печенье.
Она одинока?
Он не стал бы утвердительно отвечать на этот вопрос. Елена Тимофеевна производила впечатление человека, которому ЕСТЬ ДЛЯ ЧЕГО ЖИТЬ.
Фримен прошел в глубь комнаты, туда, где в таких квартирках обычно находятся фотографии, — в «красный угол».
Он не обманулся в своих ожиданиях.
Фотографии действительно украшали книжный шкаф — любопытный Фримен прочел названия на немногочисленных корешках и усмехнулся. Все типично — в основном книги из школьной программы да советские романы, скучные, как эта запрограммированная жизнь.
Как фотографии, на которых застывшие лица рано постаревших людей выглядели настороженными, — какие-то мужчины и женщины да маленькая девочка с хмурым личиком. Элла?
Он присмотрелся к ней. Попытался найти ее взрослое лицо, но нет, ничего похожего не было.
Как будто Елена Тимофеевна хотела оставить свою дочь МАЛЕНЬКОЙ…
Хмурая девочка смотрела на него исподлобья, плотно сжав губы, отказываясь улыбнуться, поверить в сказочку — «сейчас вылетит пти-и-ичка»…
Бант на затылке казался чуждым ее узкому личику, и вообще Фримену почудилось, что она ЗНАЕТ все о своей будущей судьбе…
— Это моя дочь, — услышал он за спиной.
— Она совсем на вас не похожа, — отметил Фримен.
— Она — вылитый отец, — устало вздохнула женщина. — Такая же…
Она не договорила, спрятав от Фримена конец фразы, как спрятала бы некую постыдную деталь своей биографии.
Интересно, кем же был Эллин отец?
— А где она теперь?
— Если вы действительно экстрасенс, — мрачновато усмехнулась Елена Тимофеевна, — должны бы догадаться… Она погибла. Восемь лет назад… Будете чай?
* * *
Добрынька оказалась просто находкой для шпиона.
Уплетая за обе щеки гамбургер, запивая его пепси-колой, она сначала хранила присущее высокому моменту благоговейное молчание, но, наконец покончив с трапезой, вытерла рот и закурила.
— Он псих, — доверительно сообщила она мне, имея в виду Чеботарева.
— Почему? — поинтересовалась я. Мне тоже показалась немного странной его приверженность к мрачноватой архитектуре кладбищ, но это же не показатель?
— А он картинки рисует, — отмахнулась Добрынька, наслаждаясь сигаретой.
Все это время Танька молчала, поскольку я накормила и ее — правда, в отличие от Добрыньки, Таня возжелала пирожных. Но после этого Добрынькиного утверждения, заметив мое недоумение, фыркнула и пояснила:
— Он страшные картинки рисует…
— Кровью, — мрачно вытаращилась на меня Добрынька. — Он меня один раз затащил в свой сарай… Эх, и натерпелась же я страху! Представляешь, там вот такая стена, и лапки собачьи и кошачьи! А из них он сляпал фигуру бабы какой-то, будто эта баба валяется на земле вся в кровищи и улыбается.
— Погоди, как это?
Я ничего пока не понимала.
Какие лапки? Какая баба, которую Чеботарев сотворил из этих лапок?
— Да я ее не рассматривала, ты че? Я рванула оттуда, потому что он мне сказал, что голову с меня рисовать станет… Я как прикинула, что он мне, как кошкам лапки, башку отстрижет, заорала и была такова! — продолжала Добрынька. — Мне жить охота! Я теперь за семь верст обхожу этого психопата!
— Может быть, он тебе ничего бы и не сделал?
— Ага, не сделал! Щас! У монстра рожа-то была ненормальная…
— А зачем ты к нему пошла, если у него такая рожа? — поинтересовалась я про Чеботарева.
— А он мне хавчик обещал, — разъяснила Добрынька. — И потом — я ж не знала про лапки! Он меня спросил — хочешь моделью поработать? Я захотела, думала, посижу немного без движения, пока он слепит, чего ему надо, а он… Он меня мордой хотел в чан с кровью окунуть… Бр-р-р…
Да уж, отметила я про себя, странноватый у нас типаж получается…
— Жаль, что к нему никак нельзя подобраться, — вздохнула я.
— Да прям нельзя, — отмахнулась Танька. — Там к его сараю лаз есть.
Я аж подпрыгнула.
Вот удача!
— Покажете?
Они переглянулись.
— Подумать надо… Давай ты завтра придешь?
Добрынька смотрела на меня с добродушной хитрецой, и я догадалась, почему завтра.
Сегодня-то она сыта. А вот завтра… За экскурсию к лазу можно ведь еще гамбургеров с меня выбить.
Меня это «завтра» тоже вполне устраивало.
Я посмотрела на часы.
До нашей с Лизой встречи оставалось всего ничего. Надо было торопиться, и лаз, соответственно, сам собой откладывался.
— Ладно, — вздохнула я. — Завтра так завтра… На этом месте в этот же час. Пойдет?
Они кивнули.
На том и расстались.
* * *
Лизу я нашла возле цирка.
Она стояла около шикарной машины цвета электрик и разговаривала с умопомрачительно наряженной девицей. Девица была в черных очках и смотрелась по высшему разряду. Портила ее неприятная лисья мордочка с узко сжатыми губками, стянутыми в ниточку, и странное — завистливое и в то же время презрительное — выражение глаз.
— Машина в порядке?
— О Таня! Ради бога, — простонала Лиза. — Я тряслась над ней, как над бриллиантом. — Ла-адно, — протянула девица немного в нос. — Если еще понадобится, позвони…
— Спасибо.
Лиза уже видела меня и широко улыбалась.
На лице ее собеседницы отразилось легкое недоумение, и высокомерная усмешка не замедлила появиться на тоненьких губках.
«Кого же она мне напоминает? — попыталась припомнить я. — Кого-то из моего далекого детства…»
— Познакомьтесь, это Саша.
— А мы, кажется, знакомы…
Она с видом явного превосходства протянула мне свою узенькую ладонь.
И я вспомнила.
Ну, как же…
Противный смех и передразнивание моей быстрой речи. Еще я немного картавила — потом-то это мне помогло с французским языком, но тогда Танечка не упускала случая меня «опустить». Она боролась за превосходство перед нашей общей подружкой — девочкой, которая смотрела всем в рот, начиная от своих родителей и кончая нами обеими… Мне-то это было скучно, а вот Танечке нравилось… Интересно, что могло связывать эту стервозочку с нашей Лизаветой?
Неужели и их пути пересеклись?
— Привет, Таня, — сухо поздоровалась я.
Сейчас все мои детские обиды вспомнились, я снова ощущала себя рыжей и чересчур порывистой и доверчивой Сашкой.
— Как поживаешь?
На всякий случай она подпустила в голос нотки радости и дружелюбия, не забывая при этом оставить там снисходительность.
Бомжую потихоньку, хотелось ответить мне; судя по ее внешнему виду, Танечка давно пристроилась к веселой компании нуворишей.
— Ничего, — выдавила я остатки вежливости.
— Работаешь? Замужем?
Я покачала головой.
— Нет. Собираюсь в монастырь…
В ее глазах на минутку зажглась зловредная радость, но она притушила это недостойное чувство и выдохнула:
