В эти первые год или полтора после отмены коммунизма многие куда менее энергичные люди буквально на наших глазах сколотят себе состояние, пользуясь экономической вседозволенностью и неразберихой. Андрюхе удавалось не залетать крупно, не делать существенных долгов и в общем итоге успешно выбираться в ноль, а то и чуть-чуть повыше. Деньги, товар, продавцы и покупатели — зубчатые колеса раз запущенной машины дальше цеплялись друг за друга сами собой, в большей степени управляли Андрюхой, чем подчинялись ему, и почти не оставляли зазора, куда бы он мог вклинить собственное хаотическое начало. Потом, неким таинственным путем, о котором не распространялся, он станет владельцем ларька на Новом Арбате. Заведет торговлю пивом, жареными сосисками и стандартным набором жевательных резинок, сигарет и презервативов. Будет ломить цены, однако торговля пойдет бойко — такое место. Я навещал его там, поедал в несметных количествах сосиски с кетчупом — естественно, даром.
Киоск приносил очень приличный доход. Андрюха барствовал. Нанял работников. Собирался жениться (и не на замухрышке), водил невесту по дорогим ресторанам. Он лучился довольством и выглядел успокоившимся, удовлетворенным — как человек, полностью осуществивший свои мечты. Я подружился с невестой. Я был совершенно уверен, что вот наконец-то все у него складывается как надо.
А оказалось, он уже вовсю дрейфовал в сторону подземного перехода, где изобретательные бандиты однажды приколотят его за уши к рекламному щиту — в назидание современникам и потомкам…
По своему обыкновению, Андрюха до последнего держал в тайне не только детали проблемы, но и сам факт ее существования. Однако с некоторых пор под разными предлогами он совсем перестал появляться в киоске и даже в его окрестностях, а всеми текущими делами предоставил заниматься невесте. К ней и пожаловали бандиты, чтобы не тратить время на его розыски — для начала просто напомнить о себе. Так открылось, что суженый ее основательно влип. Речь велась не о каких-либо поборах, которыми они вздумали Андрюху обложить. Без поборов, конечно, тоже не обходилось — но в разумных, твердо установленных пределах, и это заранее учитывалось наряду с другими расходами. Бандиты уже разобрались, что окучивать ларьки и магазины на своей территории из месяца в месяц много выгоднее, нежели тупо перекрывать владельцам всякий кислород. Нет, Андрюха сам наладил с ними контакт, вышел на каких-то больших уголовных генералов, попросил кредит — и те выдали, поскольку впечатление он производил солидное, а планы разворачивал убедительные. И включили, как полагается, счетчик. Невеста кинулась к его родителям. На семейном совете у Андрюхи попробовали добиться, где же, в конце концов, растворилась такая денежная масса, а он невнятно бормотал, что все пустил в оборот и прогорел, но где, на чем — отказывался отвечать, молчал и смотрел в пол, как нашкодивший первоклассник.
Укрыть его решили в отцовской больнице. Но там Андрюха впал в странное состояние, бродил по коридорам с безумными глазами, забывал элементарные вещи и объяснял медсестрам, что существовать вообще не достоин. В силу чего и был вскоре перевезен в психушку санаторного типа — с бассейном, мормонскими проповедниками и гимнастикой у-шу по утрам. Врач вызывал мать на беседы, и она рассказывала ему, что раньше, как только Андрюша куда-нибудь уезжал, начинались звонки незнакомых людей с вопросами, где его найти и кто будет платить его долги. А он вернется и на все попытки с ним поговорить только отмахивается: мол, ерунда, не волнуйся. Как будто не понимал, в какое положение ставит своих домашних. А еще раньше, были случаи, платили они с отцом — иначе на Андрюшу грозились заявить в милицию. Но потом это кончилось. Она-то радовалась, надеялась — он повзрослел, поумнел…
Родители в срочном порядке продали машину. Дед с бабкой — плохонькую однокомнатную квартиру на ВДНХ. Невеста снесла ювелиру что-то фамильное. Но не составилось и половины нужной суммы, с каждым днем к тому же наворачивающей на себя новый процент. («За такие деньги, — прокомментировал сторонний рэкетир, заходивший в киоск не по работе, а так, выпить пивка и поболтать от нечего делать, — можно Красную площадь трупами замостить».) И бандиты взялись за невесту всерьез. Совесть и сердце не позволили ей бросить на произвол судьбы Андрюху, ларек и вовремя исчезнуть. А там стало поздно — уже знали адрес, уже намекнули насчет младшей сестры…
Обсуждать с паханами скорбные Андрюхины дела ее возили по ночам и обычно в парки — Измайлово или Сокольники. Впоследствии она признавалась мне, что всякий раз, усаживаясь в машину под конвоем четырех стриженых дуболомов в спортивных штанах, мысленно со всем и всеми прощалась и пеклась уже не о том, будет ли жива, но — как до конца сохранить достоинство. «Тогда, — говорила, — уже не страшно. Даже как-то интересно…» Как пепел перегоревшего страха поселилось в ней с тех пор и навсегда эдакое веселое, безоглядное хамство. На первой же стрелке она заявила двум ворам в законе, что волапюк их не понимает и учить не намерена — если им что-то от нее надо, пускай дадут себе труд изъясняться по-человечески. Паханы опешили, но держаться стали уважительнее. Притворяться, будто ей неизвестно, где находится Андрюха, не было смысла. В больнице он и рассекреченный оставался для них не очень-то досягаем. Он не казал носа из-за железной двери отделения — не посещал бассейн в пристройке, не гулял во дворе, не спускался в вестибюль, и, чтобы вытащить его оттуда, требовалось совершить форменный налет. Не скажи она — заявились бы к нему на дом. А переехавшим с ВДНХ старикам такого не вынести.
Вряд ли бандиты действительно собирались навесить на нее Андрюхины грехи. Но они не верили, что сотня кусков зеленых попросту утекла у Андрюхи между пальцев. Пытались нащупать след пропавших денег и полагали, что она может быть в курсе. Она же из ночи в ночь старалась убедить их в обратном. Искала сама.
Выбравшись на рассвете из парка, отправлялась прямиком в больницу (врач, имевший представление, что к чему, распорядился пропускать ее в любое время), ждала, пока контингент отделения закончит в холле ушуистские пассы, и подступала к Андрюхе с одним и тем же: если вложился — то куда, если растратил — на что? Андрюха отмалчивался как партизан и утверждал теперь, что в голове у него мухи кипят и туманная пелена — ничего не помнит.
Обошла его знакомых в надежде, что кому-то он хотя бы проговорился. Но никто ничего не слышал. Выяснилось только, что Андрюха появлялся в гостях с немыслимыми бутылками и тортами. И при всякой возможности занимал, занимал, занимал: по три тысячи долларов, по пять тысяч — под двадцать процентов. В неделю!
На какой-то очередной встрече она сорвалась от перенапряжения в истерику. Кричала, захлебываясь слезами, что больше не может, что они вольны поступить с ней как угодно, но денег она в глаза не видела, и обнаружить их не способна, и взять с нее — ибо даже квартира у них с матерью и сестрой от завода, продаже не подлежит — при всем желании нечего. (Возражение, напрашивающееся здесь само собой, к ее же собственному удивлению, не возникало.
Вот на березе удавить — обещали, пожалуйста. А в отношении чего другого — ни-ни. К чести бандитов, она не заметила в них стремления поиздеваться. Все было вполне функционально. Как будто имелся некий регламент, по которому полагалась ей именно береза. Ее, в сущности, и не запугивали. Просто ставили перед фактом.)
И паханов, хотя это похоже на чудо, вроде как проняло. Ей дали водки. Усадили опять в машину и повезли назад в киоск изучать гроссбухи. Из них было видно, что прибыль полностью сожрут проценты — то есть у Андрюхи нет шансов расплатиться этим путем.
— Ну, так и быть, — сказали, — жди. На днях подошлем к тебе человечка. Считай, теперь он тут главный. Бумажки ему передашь.
— А потом? — спросила она.
— Потом гуляй.
Она собралась кое-как с мыслями. Предупредила, что юридически здесь — никто и переоформить ларек с ней не получится…
— Вот и скажи своему — пусть выходит. Заодно и подпишет…
— Убьете его?
— А ты его не жалей, — посоветовали паханы по-отечески. — Он ведь тебя подставил. Бабу, свою же, — и подставил. Последнее дело.
— Так убьете?
Сказали: как фишка ляжет. Может, терпилой отправят. И пускай не тянет там, не залеживается. А то насчет ее можно и передумать…
В первые часы после своего освобождения к бандитам она испытывала чувства более теплые, чем к Андрюхе. Понимала: вот, сама не решалась, а они назвали вещи своими, правильными, именами, — но была так измотана, что даже горечи в ней не осталось. Утром равнодушно, слово в слово передала Андрюхе ночной разговор. Он пустился каяться — она уснула в кресле. Из больницы он ушел раньше, чем медсестра набрела на нее и с трудом растормошила.
