...Он проснулся и уставился вверх, на светлое окошко, прорубленное в небе. Мимо него медленно проплывали гуськом, точно процессия индейцев, худосочные тучи. Ему показалось, что эта сероватая шеренга неподвижна, а бетонная каравелла, наоборот, отправляется к местам, где сбываются все надежды. Ему послышался стук сердца в каждом из гипсовых святых. Аромат ночи был то же, что и у белой самки - не так! - ночь, с ее обещанием влаги, была Альбининым лоном. Он испустил в сторону луны протяжный вой, смешавшийся с еще более протяжным рыданием. Его собачье естество сплеталось с человеческим и с его страстью, и все это вместе рвалось из его груди, терялось в бесконечности. Он выполз из каюты на четвереньках, потом встал на ноги и заплясал на палубе, приглашая на танец гипсовых матросов. Его вздутая, неуклюжая, безобразная конечность приняла совершенно нормальный вид. На подъеме ступни красовался лиловый полумесяц. Нога, некогда больная, стала теперь теплой, отзывчивой, поворотливой, двигаясь точно так же, как и другая, здоровая. Он перестал быть Бочконогим! Кто же он теперь? Он внезапно остановился, почесал в затылке, трижды коротко взвыл и задумался, присев на корточки. Такое самоуглубление в поисках собственной сущности породило в нем чувство меланхолии, тревоги и гнева. Вокруг не слышалось ни единого голоса. Царило молчание. Он оказался вдали от родных мест, без крыши над головой, отрезанный от любой действительности, приравненный к пустоте, к Ничему, к невозделанной земле, лишенный внутреннего «Я», благодаря которому человек узнает самого себя. Маска под названием «Бочконогий» отброшена, видимость его присутствия в мире рассеялась! Он сочно плюнул, пытаясь вновь стать грубым полицейским, счастливым, как пес без блох. Тело его скорчилось от холода - холода презрения к себе. Отступать некуда: он пустился в плавание, отдал концы, его парусник плыл в открытом море. Исчезла дверь, защищавшая его от таинственных волн, он был отдан на милость бурь или океанской глади, и взгляд его был обречен бесконечно по ней блуждать. Он хрипло залаял. Попытался припомнить свою мать, но и здесь потерпел неудачу. Неясный облик его родительницы смешивался с чертами бабки, более определенными. Старуха поглотила все. В ней было больше от мужика, чем от женщины. Муж ее, Анисето Гонсалес «Толстомясый», был продажным карабинером, хищным воякой, сделавшим своей специальностью охоту за контрабандистами: он вырывал у них мешочки с кокаином примерно так, как ветеринар кастрирует кота. Он был утоплен в туалете одного кафе, погибнув среди десяти тонн испражнений. Панча - бабка, - тощая и уродливая, не имела шансов стать проституткой и потому избрала своим занятием бандитизм. Рассказы Толстомясого о том, как его дичь пересекает чилийско-боливийскую границу, послужили ей Библией. Никто не сосчитал бы переправленного ею кокаина. Торговцы наркотиками использовали ее в качестве вьючного животного, давая ей ровно столько, чтобы у нее оставалась крыша над головой, самая малость одежды и еды. Все это она делила с Мининой, которая позже стала матерью Бочконогого: семилетней девочкой, воспитанной при помощи затрещин, с неизменной печатью страха на лице. Толстомясый покрывал Панчу лишь по субботам и только после полутора бутылок виски. Когда его утопили в дерьме, она была на третьем месяце. Потом родился ребенок с монгольскими чертами. Заниматься им пришлось Минине. Днями и ночами девочка носила на своих хрупких плечах, словно горб, полуобезьяну. Равнодушное время бежало себе и бежало, будни повторялись, как грязные жемчужины в поддельном ожерелье. В довершение всего, ребенок (его не наградили никаким именем и не окрестили) с пятнадцати лет начал испытывать сильнейшую эрекцию. Донья Панча, как ни в чем ни бывало, приказала своей дочери ложиться под умственно отсталое дитя и ежедневно по утрам, в момент наибольшего возбуждения, удовлетворять его. Минина не замедлила забеременеть и разрешиться младенцем с изуродованной ногой: то был Бочконогий. Как мать, так и бабка, увидев это уродство, испустили вопль ужаса. Еще одно чудовище! Наверно, он и его отец - дети дьявола! Новорожденному даже не дали пососать грудь, а сразу же выкинули на помойку возле пляжа. Косоглазый дебил, тем не менее, нашел его и с криками понес по городу, полу задушенного. Следом увязались несколько соседей, вооруженные пистолетами и охотничьими ружьями. Когда донья Панча вышла навстречу с ножом в руке, ее обезоружили, задали ей трепку и пообещали свернуть шею, если она и впредь не будет заботиться о своих детях. Так он и рос, против собственного желания: спал рядом с дефективным отцом, одевался в лохмотья, и все издевались: «Бочконогий! Бочконогий!» . В один прекрасный день изо рта идиота вырвалась струя крови, прямо на лицо его матери, и он умер. Бочконогому нечего было делать в одном доме с двумя ведьмами, он подался в казарму карабинеров и стал полицейским, как дед. Это все, что он помнил: воспоминания, словно быстроходный лайнер, пронеслись по океану забвения и скрылись. Они больше ему не принадлежали. За его стеной простиралось белое пятно пустыни. Он спрыгнул с каравеллы на песок, вырыл ямку, закопал ее и нарисовал сверху крест. Бочконогий погребен на веки веков! Что же ему оставалось? В беспредельной пустыне блуждала его вечная любовь.
Альбину разбудил собачий лай - долгий, нежный, приглушенный, как будто била крыльями ласточка. Она выплыла из сновидения, где была храмом. Храмом многоэтажным, с белокаменными башнями и барельефами на стенах, где мужчины и женщины соединялись в разнообразных позах. Здание вырастало из заболоченного озера, покрытого огромными, хрупкими цветами лотоса. На двери главного входа было выложено серебром монументальное «Т», на котором издыхал медный змей, прибитый тремя золотыми гвоздями. Богопротивный гад бормотал невнятные слова стихов, голос его смешивался с собачьим хором:
...кьен дан лопон по накьен по сер ги ме од тен драпан по гьи цад ри бо дралопон дри мей сел гон дра...
Возвратив себе человеческую внешность, Альбина сквозь тяжелый туман сна увидела множество псов, одетых в шафранные рясы и поющих эту песню, которая тут же обращалась в облако нежных, угловатых стрел. У нее в груди точно открылись уста, и она смогла понять каждое слово загадочных стихов:
У посвящения три ступени.Монах - золотая урна.Свидетель - гранитная скала.Наставник - хрустальная сфера.
Альбина поймала себя на мысли: «Сияние золотой урны совершенно; очертания горной вершины совершенны; незамутненная прозрачность хрустальной сферы совершенна». К ней вернулась память!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
