Тут бабка шмыгнула носом и отошла в сторону.
– Эвона что… – сжал огромные кулаки Батырь. – Значит, не все французы, как Жак. Не все… Бабка!
– Здеся я, милок! – выскочила вперёд старушка.
– А остальные где? Тётка Лукерья моя где? Чё тут у вас пусто?
– Убёгли, как началось. Из русских тока я. Ночью хочу схоронить отца Феофана. Помог бы ты мне, а? Одна-те я не сдюжу.
– Погоди! Из русских только ты, а из нерусских кто?
– Да вы же мимо прошли! Там один, рыжий, мясо рубит. На образе.
– На образе – мясо? Покажи-ка мне его!
– Вон того дома насупротив. Сходи, и увидишь.
Батырь выбежал за ворота и опешил. На мостовой рыжий фузилёр разделывал тесаком баранью ногу, положив её на икону. Лицо налётчика потемнело и сделалось страшным. Француз обернулся и сказал небрежно:
– Рюс, пшёль! Эй!
Саша приблизился, занёс кулак. Рыжий смотрел на него снизу вверх с высокомерным недоумением. Раз! Что-то хрустнуло, то ли шея, то ли череп, и мародёр растянулся на тротуаре. За Сашиной спиной вдруг появился второй фузилёр. Выхватив тесак, он бесшумно подкрался и замахнулся. Батырь не видел опасности – он подобрал икону и вытирал её полой армяка.
Рука Ахлестышева сама собой дёрнула из-за пояса пистолет. Не успевая ни о чём подумать, Пётр нажал на курок. Пуля угодила французу в щёку, он повалился и засучил ногами.
Налётчик оглянулся и воскликнул:
– Ловко! Видишь, Петя, теперь ты меня спас!
Подбежала старуха, поглядела на двух мёртвых французов и торжественно перекрестила арестантов.
– Ай да молодцы! Ты тоже наш? Это дело. Побейте их всех!
Пора было сматываться. Батырь хлестнул буланку, телега через Георгиевский переулок выехала к началу Тверской. Тут всё было в дыму. Горели театр, лавки Охотного ряда, университет и целиком Моховая. На Моисеевской площади полыхали рыночные лабазы. Продвигаться можно было только от Кремля в сторону Тверских ворот. Вдруг среди дыма открылись длинные мешки, зачем-то подвешенные к фонарям. Подъехав, беглецы опешили: это оказались казнённые русские. Три фигуры со связанными за спиной руками и разбитыми головами. Видимо, их сначала расстреляли и потом, уже мёртвых, повесили. Один был одет в форму полицейского офицера, второй – семинарист, а третий – колодник в сером бушлате, с наполовину выбритой головой.
Женщины в ужасе вскрикнули и вцепились друг в друга.
– Кто это? За что их? – спросил Ахлестышев.
– Вон того я знаю, – ответил Батырь. – Фартовый, известный человек. Лёшка-Басалай[34] кличут.
– Это поджигатели! – догадался Пётр. – Сапёры утром говорили, что по армии вышел приказ. Расстреливать на месте всех наших, кого поймают с зажигательными снарядами. А вон смотри, ещё… и ещё… Сколько же они народу перебили?!
Действительно, на мостовой лежало два десятка тел. Люди были одеты в русское платье, некоторые в солдатские мундиры.
Телега быстро проехала мимо казнённых и поравнялась с богатым особняком. Тот пылал со всех сторон. Дверь в подвал была распахнута, снизу доносились весёлые крики. Затем на пороге вырос пьяный в стельку кирасир с двумя бутылками в руках. Увидав Ахлестышева, он заорал во всё горло:
– Эй, товарищ! Присоединяйся! Тут такая мадера!
– Вас там много? – с ужасом спросил переодетый каторжник.
– Весь взвод. А что?
– Немедленно убегайте! Дом вот-вот рухнет, и вы все погибнете!
– Петя, ты чего ему балакаешь? – насторожился налётчик. – Зажмурь кадык! Ты видал, как они наших?
Кирасир хмельно сощурился.
– Там русский? Тоже приглашаю. Нальём ему, а потом вздёрнем, ха-ха!
Тут особняк загудел, задрожал – и с грохотом осел на землю. Мостовую завалило горящими обломками, в небо взметнулся фонтан багровых искр.
– Во! – обрадовался налётчик. – Бог не Микишка, как ударит, так и шишка! Туда им, собакам, и дорога… А вон гляди, опять наши лежат!
Действительно, напротив дома генерал-губернатора распластались убитые, по виду простые обыватели. Мостовая была залита кровью, словно на бойне. Возле трупов, положа руку на эфес шпаги, стоял пехотный андюжан[35] и с подозрением разглядывал проезжавшую телегу.
– Стой! – крикнул он, вытягивая клинок из ножен. – Кто такие? Куда едете?
Ахлестышев быстро откозырял.
– Везу русскую княгиню по приказу моего капитана.
Офицер хотел что-то возразить, но тут его отвлекли. Из Столешникова вышли на Тверскую двое бородачей. Один нёс знакомый уже Петру зажигательный снаряд, второй – горящий факел. Одновременно со стороны бульвара появился сильный пикет из тридцати фузилёров. Покосившись на пикет, русские принялись хладнокровно запаливать ближайший дом. Французы закричали, но поджигатели не обратили на это ни малейшего внимания… Тогда к ним подбежал унтер-офицер. Одним ударом палаша он отрубил русскому кисть руки с зажатым в ней факелом. Бородач, даже не вскрикнув, нагнулся и поднял факел левой рукой! Тут уж нервы у фузилёров не выдержали: они накинулись на упрямцев и изрубили их с крайним остервенением.
Ахлестышев ткнул приятеля в спину – гони! Тот свернул в Леонтьевский переулок. Вскоре они пересекли Никитскую и оказались в Калашном. Здесь хотя бы можно было дышать, но впереди всё горело.
– Куда теперь? – повернул потное лицо Батырь.
– Шмыгни на Знаменку, оттуда в Лебяжий – и на мост.
– Не выйдет! Вишь, какой огонь!
– Через десять минут и здесь такой же будет! Надо прорываться, не то сгорим к чертям!
По приказу Ахлестышева все завязали лица платками (Батырь, за неимением такового оторвал подол у рубахи). Предстояло проехать Знаменку насквозь – триста саженей сплошного пламени. Саша собрался, гикнул, наддал буланке, и та рванула из последних сил.
Они ворвались в самое пекло. Огненные стены по обе стороны улицы взмывали вверх и сливались там воедино. Анфилада из пламени! Руки и лицо быстро покрылись волдырями, кожу неимоверно палило, раскалённый воздух обжигал лёгкие. Глаза слезились и болели, дышать сделалось положительно нечем. Прямо перед телегой рухнули на мостовую листы кровельного железа, а следом повалилась и целая стена. Батырь с удивительным хладнокровием объезжал препятствия и не давал кобыле сбавить бег. Что же наступит раньше: кончится эта адская галерея или они задохнутся? Когда, казалось, воздуха не осталось совсем, телега вырвалась в тихий и совершенно целый Лебяжий переулок.
– Пади!! – кричал Саша, нахлёстывая несчастную буланку. Та чуть-чуть успокоилась, понесла ровно и вскоре оказалась на берегу Москва-реки. Батырь, удачно отыскав съезд, загнал лошадь по колени в воду. Она вся дрожала от пережитого ужаса и косилась назад. Пётр спрыгнул, схватил ведро и стал обливать кобылу со всех сторон, приговаривая:
– Вот умница, вот молодчина! Всё, всё, успокойся, мы спаслись…
Испуг начал проходить. Буланка опустила голову и долго-долго пила, никак не могла напиться. Ахлестышев вычёсывал ей из гривы и хвоста тлеющие угли и бросал вниз. Остальные тоже шарили по телеге, по своим вещам, по волосам и одежде и везде находили угли и пепел. Наконец Батырь вывел телегу на набережную, подвесил лошади торбу с овсом. Ольга с Евникией, бледные, напуганные, в прожжённых во многих местах пыльниках, озирались по сторонам.
– Куда же мы поедем? – спросила Шехонская. – Взгляните, что там делается!
На Замоскворечье страшно было смотреть. Огромная стена пламени, несколько вёрст шириной и в сто саженей высотой, медленно, но неотвратимо надвигалась на дома. Словно лава вулкана, она ползла, сметая всё на пути. Пламя переливалось самыми разными оттенками: от молочно-белого до фиолетово-розового. Почти во всех московских особняках имелись запасы смолы, дёгтя, масла и водки. Когда огонь добирался до них, то вспыхивал с удвоенной силой и менял цвет. В воздух, будто ковры-самолёты, взмывали листы кровельного железа. Ветер, с утра тихий, превратился теперь в ураган. Он, как огромными мехами, раздувал и разгонял пожар. По небу неслись горящие головни, доски и целые брёвна. Они легко перелетали через реку и сыпались на Кремль и жилые кварталы, давая источник новым пожарам. Казалось, кто-то обстреливал беззащитный город зажигательными бомбами. Безопасных мест в Москве не осталось… Наступило затмение: солнце заслонила толща дыма. На улицах толпились ошалелые, перепуганные люди. Женщины с маленькими детьми на руках перебегали из переулка в переулок в поисках укрытия, и нигде его не находили. Дети постарше бежали сами, держась за материнские подолы. То тут, то там здания обрушивались на головы несчастных, погребая их под обломками. Ад, сущий ад…
Ольга вцепилась в Петра и глазами, полными слёз, смотрела на эту жуткую картину. Потом сказала:
– Оглянись вокруг.
Ахлёстышев поворотился. Огонь был повсюду. Бежать оказалось некуда. Лишь Кремль стоял в море огня, подобный острову, но и там кричали и бегали в страхе фигурки солдат.
