он развёлся с первой женой и посватался к Зине. Крёстная, кроткая крёстная, объявила войну: ни за что! Умницу, красавицу, ненаглядную Зиночку, которую уже ценили на работе отдать за мужика, старше её на десять лет, разведенного! Нет, нет и нет! И спрятала паспорт. Зинаида, тоже Евина внучка, нашла тот злополучный документ, и они со Степаном спокойно тайком расписались. Родителей поставили перед фактом. Ну что уж тут делать? — Играть свадьбу. Когда «продавали» невесту, за стол со скалкой посадили Галю (мы уже жили с Анной Тимофеевной), было ей девять-десять лет. Она, как её научили, громко и смело требовала выкуп (что-то рублей пять), что ей и выдали на потеху всей компании. Степан спокойный; лицо благообразное, чистое, приятное; собою высокий, широкоплечий, статный. Ко двору подали белую лошадь с дугой, украшенной бумажными цветами и колокольчиком. Жених и невеста сели в нарядные маленькие сани на двоих и поехали по городу кататься. Степан увёл Зину со двора в свой дом. Дом был на слободке, окнами на улицу. В том же дворе стоял ещё дом — сестры Степана с семьёй (у сестры был ребёнок-инвалид; в комнатах чистота, выбитые белоснежные занавесочки; а мальчик не ходил, ничего не понимал, только кушал и ходил «под себя»; впоследствии, его сдали в дом инвалида, где он и скончался). Во дворе ещё стояла небольшая келья. В ней жил отец Степана, высокий благообразный седой старик, старовер. Он молился день и ночь. Дочь и сноха Зина носили ему горячую еду.
Некоторое время я нянчилась с их дочерью Олей. У Зины на руках появилась экзема. Надо стряпать, с ребёнка стирать, а у неё все руки в болячках. Зина надевала резиновые перчатки и всё делала. От резины раны делались ещё больше. Долго она мучилась. Потом её какая-то женщина вылечила. Было мне лет восемнадцать, приехала я на каникулы из Сызрани, тоже нянчилась, а Зина подарила мне свой пуховый платок. Хоть и ношеный, но имевший вид. Я его с благодарностью носила долго, даже в Якутии, куда нас с подружкой направили молодыми учительницами. Зина, и Катя так же как крёстная, всё время старались одарить. Хоть последнее, но отдать. Помню Ольгу Степановну (ей примерно года три) на подоконнике в кухне у крёстной: сидит девочка, вся зарёваная, смотрит через засиженное мухами окно во двор, где гуляют курочки, хрюкает поросёночек от удовольствия свободной жизни. А Оля всё плачет, плачет и плачет. Может быть, предчувствует свою неласковую, холодноватую будущую жизнь. Между Степаном и Зинаидой начались ссоры. Он начал выпивать, устраивать разборки по пьяной лавочке. Был он столяром-краснодеревщиком, зарабатывал неплохо. Выезжал в командировки, а, возвращаясь домой, устраивал сцены. Как пьянка — так в семье скандалы, слёзы. Ребёнок стал свидетелем частых семейных разладов. Зина обратилась в милицию раз, другой. А на следующий раз его арестовали и осудили на принудительное лечение на два года. Оттуда он писал ругательные письма, ревновал Зину к постояльцам-студентам, которых она пускала на квартиру из-за денег. Когда Степан вернулся, вместе уже жить не стали. Он обвинял жену и простить её не мог. Они продали свой прекрасный дом с парадным крыльцом, верандой, каретником, садом и деньги поделили. Зина прикупила часть дома в два окна на улице Чапаевской, потом ещё одну часть угловую, с отдельным входом и получилась половина особняка в их владении. Все работы по ремонту и благоустройству жилища делал Степан для своей единственной любимой дочки, которая впоследствии стала там полной хозяйкой. Зина после развода несколько раз выходила замуж, но неудачно, жила у мужей. Сейчас — с Василием Константиновичем — на станции, в двухкомнатной квартире. Степан сошёлся с одной вдовой, у которой на станции была однокомнатная квартира. После её смерти эта квартира почему-то стала собственностью Степана, хотя у вдовы были свои дети и внуки. Степан умер от рака. Ольга Степановна ездила ухаживать за отцом и стала наследницей квартиры. Деньги эти она израсходовала в 2007 году на реконструкцию жилища. А, возможно, Ольге досталась просто часть наследства. Во внешности Ольги Степановны больше от отца, чем от матери. В ней чувствуется порода: крупная, высокая, красиво очерченный рот, яркие губы, приветливый взгляд. Сдержанная, серьёзная. Вышла замуж за бугурусланского парня, окончившего нефтяной техникум, Прокудина Александра. Родили они двух парней, Диму и Игоря, но почти не живут вместе: он на севере, она — дома. Дети выросли с Ольгой, обосновались тоже в Бугуруслане, а Александр приезжает в гости и строит двухэтажный дом на «поле чудес». ДОМ АНИСИМОВЫХ. Прощаясь с семьёй моей любимой крёстной, не могу сказать об их доме. Теперь его уже нет. Новые хозяева его снесли и поставили своё строение с мезонином
— какую-то большую хламиду, безвкусную, закрытую от людей высоченным железным забором. Но место осталось то же… Память подаёт одну картину за другой. Посреди двора была ложбинка, по которой ручьи бежали к Турханке. Речка весной так разливалась, что затапливала даже окрестные улицы. Бывало, что вода подходила прямо воротам Анисимовых и тогда грязь на улице стояла непролазная. Во дворе тоже грязи было достаточно. Она тащилась за ногами в кухню. Дом перестраивали и он обретал новый вид. О старом доме я уже писала, когда рассказывала о Кате и о Петре Ивановиче. Он стоял на улице лицом боковой частью. Когда умерла моя мать, в 1949 году, дом ещё был старый (каша манная из печки). Все окна в доме, кроме одного или двух кухонных боковых, выходили на Турханку. Как заходишь, кухня: направо — печь, закуток, прямо — стол под окнами, и налево — дверь. У той двери была ручка, она мне очень запомнилась: блестящая, медная. Кухня моего внимания не задерживала, я сразу шла в переднюю, потому что там протекала вся жизнь. Направо — комод под вязаной скатертью с зеркалом на стене (Катя красит брови), дальше шли окна, целый ряд, штуки четыре. Окна были низкие, видимо просевшие. Даже мне, маленькой, они были низкие. На противоположной стене — ковёр (что-то на нём было намалёвано), кровать, и меня принимавшая, клопы, конечно. В углу, противоположном от входа, стояла голландская круглая печь — обогревательница и кормилица. Как там всё делалось, я не помню, только помню, что голландка давала жизнь. Что-то там шипело, шкварилось, прело, чего-то и мне доставалось. Где вся семья умещалась, где все спали, не знаю, не помню, только народу было: дядя Ваня, тётя Васёна, Катя (если в разводе), Зина — невеста, я, Пётр Иванович — парень, (если не в
