Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «чёрный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.
Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времён года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.
— Мы его потеряли, — сообщил хриплый женский голос.
— Где? — Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.
— В Парке культуры.
«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», — подумал Зацепа и рассеянно произнёс:
— Хорошо.
— Да уж, лучше некуда, — женщина в трубке усмехнулась.
— Обсудим позже. У меня люди.
Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.
— Маня, — сказал он спокойно и ласково, — вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.
* * *
Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея — все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьёва. Его мобильный был отключён. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.
«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоём, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться чёрт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».
Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замёрзшими лужами.
Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.
Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».
Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.
В ту далёкую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьёву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твёрдо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.
Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казённой телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.
— Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! — Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.
— Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.
— Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. — Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.
Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, её ни на минуту не оставляли в покое.
— Ольга Юрьевна, я не понимаю, всё-таки есть надежда, что он поправится?
В её кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на неё так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.
— Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.
— Я могу его забрать домой? — спросила женщина.
— Через неделю, не раньше.
— А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… — она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, — таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведёт переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой учёный, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите — умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трёх языках.
— Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, — сказала Оля.
— Ну вот! Значит, он может ещё работать!
— Работать — да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу — нет.
— Не понимаю, — женщина зажмурилась и помотала головой, — почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.
— Вы сами привезли его к нам, — напомнила Оля.
— Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.
— Вы прожили вместе сорок лет. У вас двое детей, трое внуков. Вы его любите. Он любит вас. Да, мозг умирает. Это необратимый процесс. Всеволод Евгеньевич постепенно превращается в младенца. В младенца, но не в овощ и не в мертвеца. Надеюсь, вы понимаете разницу? Он дышит, он тёплый, с ним можно говорить, его можно взять за руку, погладить, поцеловать. Именно сейчас он нуждается в вас больше, чем когда-либо, — быстро произнесла Оля.
Но женщина, кажется, не услышала её. Она поднялась и, уже открыв дверь, повернулась к Оле.
— Умирает мозг… Необратимый процесс… Господи, почему вы, врачи, такие жестокие? Учтите, вы тоже станете старой. И о вас тоже кто-нибудь так скажет.
Она вышла, хлопнув дверью. Оля закрыла глаза и принялась массировать виски.
«Конечно, я тоже стану старой. Вполне возможно, у меня тоже будет артериосклероз. Я курю, мало сплю, пью кофе литрами. Я добровольно прошла через ад, который теперь очень хочу забыть. Проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет забыть что-то. Грань между здоровьем и безумием совсем зыбкая, она может исчезнуть, как линия горизонта в тумане, при стопроцентной влажности. Любая мелочь способна сломать человека, и до чего иногда бывает заманчиво сломаться».
Оля встала, прошла по маленькому тихому кабинету, вытащила из сумки сигареты, открыла форточку, закурила, хотя в кабинете никогда этого не делала. Дым попал в глаза, потекла тушь. Она достала салфетку, подошла к зеркалу. Но вместо своего лица увидела лицо первой жертвы, девочки, убитой ровно два года назад.
Золотистые мягкие волосы. Светлые высокие брови. Совсем детское лицо. Слишком детское, чтобы быть мёртвым. Из тех троих первая, светловолосая, оказалась самой маленькой. Не больше двенадцати. Следующая, рыжая, с мелкими веснушками, была крупнее и старше года на два. Потом нашли мальчика, ровесника рыжей. Все трое отличались какой-то особенной хрупкостью, изяществом. Гладкие, тонкие, холёные тела, ни волоска, ни прыщика. Лобки выбриты. Маникюр на руках и ногах. У девочек накрашены ногти. «Две нимфетки и фавненок», — сказал о них профессор Гущенко, цитируя Набокова. Именно это и натолкнуло тогда Олю на идею пройтись по порносайтам. И ещё то, что дети остались неопознанными. Они не выглядели как нищие беспризорники. Они где-то жили, ели, одевались. Раскиданная рядом с трупами одежда была новой, добротной, модной. Пломбы на зубах из дорогого, импортного материала. У рыжей девочки губы надуты силиконом. Косметическая операция, мелкая, но не дешёвая.
