Тадек блаженно вздохнул. Он счастлив. Он изрядно выпил, и голова немного кружится, но он снова нашел своих товарищей, и, как в былые времена, они вместе отправятся в бой.
— Мы им покажем! — кричит он. Вдруг начинает петь во весь голос:
Jak to па wojence ladnie
Kiedy pilot z'nieba spadnie…[49]
— Гляньте на этого пьянчугу! — ворчит Пех с отвращением. — Клянусь, нам придется нести его на самый верх…
Они берут его под руки, поднимают…
Koledzy go nie zalua?
Jeszcze butem potraktua… —
поет Тадек.
Вдруг он обо что-то спотыкается… Наклоняется. В траве лежит безжизненное тело пилота в шлеме, запутавшегося в парашюте. Рядом — обломки самолета.
— Кто это? — удивляется Тадек.
— Не обращай внимания, — говорит Пех. — Просто переступи…
…Они тащат его за собой.
Добранский умолк. Партизаны сидели неподвижно, склонив головы. Один только Пех выругался сквозь зубы, а потом, выйдя из землянки, сказал Янеку:
— Рождаемся мы или умираем, они рассказывают нам сказки. У них всегда наготове свежая. Только этому они и научились за тысячи лет…
Тадек Хмура улыбался, и молодая женщина с закрытыми глазами — темные волосы ниспадают на плечи, лицо безмятежно, несмотря на следы слез, — нежно гладившая его по голове, навсегда осталась в памяти Янека, словно фигура на носу корабля, которую не скроет ни одна ночь и не смоет ни один шторм.
Позже, гораздо позже, когда партизанские берлоги в польском лесу стали местами поклонения, куда целый народ приходил поминать своих героев, и когда от Ванды Залевской, замученной и казненной немцами, осталось только имя, вырезанное на бронзовой дощечке рядом с именем Тадека Хмуры у входа в святилище, это лицо оставалось для Янека таким же живым, как слова его отца о том, что «ничто важное не умирает», и всякий раз, когда он вспоминал их, ему казалось, что отец ему лгал.
Тадека Хмуру похоронили в лесу, под снегом. И даже не пометили места. Студент часто повторял им:
— Запомните, никаких меток, никаких имен.
— Почему?
— Из-за отца.
Они молча смотрели на него.
— Я не хочу, чтобы он нашел меня.
20
Иногда Черв посылал Янека в Вильно к старому сапожнику, работавшему в одном из полуподвалов Завальны. Это был высокий, угрюмый человек с длинными усами средневекового szlachcic'a [50].
— Скажешь ему, что у меня все нормально, — говорил Черв.
Когда Янек спускался в полуподвал, сапожник бросал на него быстрый взгляд и вновь принимался за работу. Вначале такой прием смущал Янека, но потом он привык. Он заходил в мастерскую, снимал фуражку и говорил:
— У него все нормально.
Сапожник ничего не отвечал, и Янек уходил. В конце концов он все же спросил Черва:
— Кто он?
— Мой отец.
Возвращаясь после одного из этих странных визитов, Янек проходил мимо Погулянки. Перед домом, где когда-то жила панна Ядвига, он остановился. Взглянул на ворота и, не задумываясь, вошел, пересек двор и поднялся на второй этаж… Ему стало страшно. Сердце бешено билось. Ему захотелось убежать. За дверью играли на рояле. Янек узнал мелодию. Это был Шопен: та самая пьеса, которую ему так часто играла панна Ядвига… Он успокоился и долго слушал, спрятавшись в темноте, но, как только музыка умолкла, к нему вернулся страх, и он убежал. В лесу он никому об этом не сказал, но у него было тревожно на душе.
— Что случилось? — спросила Зося.
— Ничего.
На другой день он снова пришел в Вильно точно в такое же время. Он слушал… Это был не Шопен, а какая-то другая, очень красивая мелодия… Он уже не боялся. С тех пор всякий раз, навещая старого сапожника, на обратном пути он проходил через Погулянку и на темной лестнице слушал невидимого музыканта.
— Он так хорошо играет, — часто рассказывал он Зосе, вздыхая. — Я так люблю музыку…
— Больше, чем меня?
Он целовал ее.
— Нет.
На следующее утро Зося куда-то исчезла и вернулась только к вечеру с сияющим лицом.
— У меня подарок для тебя.
— Какой?
— Тебе понравится.
Она засмеялась.
— Закрой глаза.
Он повиновался. Вначале он услышал скрип и ужасный треск, а потом хриплый, вульгарный голос завыл:
Czy pani Maria
Jest grzechu warta…[51]
Треск непрерывно сменялся скрипом и воем.
— Музыка! — с гордостью сказала Зося. — Для тебя!
Он раскрыл глаза. Она улыбалась, радуясь тому, что доставила ему удовольствие.
— Янкель нашел ее у одного еврея в лесу…
Янеку хотелось наброситься на фонограф и разбить пластинку… Но он сдержался. Не хотел огорчать Зосю. Он молча терпел.
— Красиво, правда?
Она снова завела фонограф.
Czy pani Maria…
Он осторожно остановил аппарат. Потом взял револьвер и засунул его под гимнастерку. Он сказал:
— Идем.
Она встала. Ни о чем не спрашивая, она пошла за ним. Они вышли из землянки. На лес опустились сумерки, воздух был неподвижным и ледяным, снег хрустел под ногами. Они не разговаривали. Только один раз она спросила:
— Мы идем в Вильно?
— Да.
Они добрались до города ночью. Улицы были пустынны. Янек пересек двор, поднялся по лестнице… Зося шла за ним. Она держала его за руку, крепко сжимая ее…
— Слушай.
Из-за двери слышались звуки рояля. Янек вынул из кармана револьвер. Зося сказала только:
— Это опасно.
Он постучал в дверь. Музыка умолкла. Зашаркали старые туфли, в замке повернулся ключ, и дверь отворилась. Человек держал в руке лампу с желтым абажуром. Янек одну секунду смотрел на рисовые поля, пагоды и черных птиц… Затем перевел ненавидящий взгляд на лицо человека. Пожилой седеющий мужчина. У него был длинный, красный нос с прицепленными к нему никелевыми очками, грозившими вот-вот упасть. Он смотрел на Янека поверх очков, слегка склонив голову набок. На нем был старый выцветший халат зеленого цвета, на шее — толстое кашне. Похоже, он был простужен. Он говорил по-польски с сильным акцентом:
— Что вы…
Его взгляд остановился на револьвере. Он поднял руку и поправил очки на носу. Ни испуга, ни удивления. Он широко раскрыл дверь и сказал:
— Входите.
Зося закрыла за собой дверь. Старик чихнул и шумно высморкался. Вздохнул и сказал:
— Бедные дети!
Янек крепко сжимал револьвер в руке. Он не боялся. Он знал, что старик его не разжалобит. Он вспоминал панну Ядвигу… Его не разжалобить.
— Деньги у меня в куртке. Ты пришел вовремя, сынок. Я только что получил свое капитанское жалованье. — Он засмеялся. — Оно твое.
Янек посмотрел на пагоды, рисовые поля и птиц на желтом абажуре… У него сжалось сердце.
— Я никому не скажу, — дружески произнес старик. — Я не хочу, чтобы тебя расстреляли, сынок. Они и так многих расстреливают.
Он вынул бумажник из кармана куртки и протянул его. Янек не взял. Человек остолбенел.
— Может, ты голоден? На кухне есть…
— Я не голоден.
Человек побледнел, как полотно. Он сказал хрипловатым голосом:
— Понимаю. Ты жил здесь раньше? Понимаю. Но я тут ни при чем. Мне дали эту квартиру, я ничего не требовал. Конечно, я доволен, из-за рояля. Но я не выгонял отсюда твоих родителей, сынок.
Лампа дрожала у него в руке. Пагоды, птицы и рисовые поля блуждали по стенам огромными тенями.
— Может быть, их убили? Я не знал. Я бы не взял эту квартиру…
— Играйте! — приказал Янек.
Человек не понял.
— Идите к роялю и играйте!
Человек поставил лампу на рояль и сел. Руки у него дрожали.
— Что же мне сыграть? У меня здесь есть Шуберт…
— Играйте.
Человек заиграл. Но его руки слишком сильно дрожали.
— Играйте лучше! — закричал Янек.
— Опусти револьвер, сынок. Не очень-то приятно чувствовать его у себя за спиной.
Он принялся играть. Он играл хорошо. «Да, — с грустью подумал Янек, — он умеет играть». Он взял Зосю за руку.
— Слушай. Вот это музыка.
Зося прижалась к нему.
— Теперь Шопена, — сказал Янек.
…Когда он вернулся на землю, то увидел, что человек стоит возле рояля и смотрит на него.
— Я мог бы разоружить тебя, сынок. Ты забылся.
Янек нахмурил брови.
— Уходи, — сказал он Зосе.
— А ты?
— Я останусь здесь, чтобы он не позвал…
— Я никого не позову, — сказал человек.
— Иди. Не бойся. Встретимся в лесу.
Она повиновалась.
— Хочешь, чтобы я тебе еще поиграл? — спросил немец.
— Да.
Старик сыграл Моцарта. Он играл около часа, по памяти. Закончив, спросил:
— Ты очень любишь музыку?
— Да.
— Ты можешь приходить сюда часто. Тебе нечего бояться. Я буду счастлив играть для тебя, сынок. Хочешь поужинать со мной?
— Нет.
— Как хочешь. Меня зовут Шредер, Аугустус Шредер. В мирное время я делал музыкальные игрушки. — Он вздохнул. — Я очень люблю свои музыкальные игрушки. Больше, чем людей. А еще я очень люблю детей. Я не люблю войну. Но мой сын, которому столько же лет, сколько тебе, очень любит войну… — Он пожал плечами. — Мне нужно было уехать или потерять своего ребенка. Но я служу интендантом, и у меня даже нет винтовки. Мы могли бы подружиться, сынок.
