Для своих подопечных Вилли берет на себя и роль психолога, подспудно заботясь о душе и нервах. Некоторые из его методов действовали на меня лучше, другие хуже. Так, например, он рассказал мне, что добился большого успеха с австрийскими горнолыжниками, используя свои упражнения по концентрации. Но как только от меня потребовалось бормотать фразы типа «Я расслаблен», я расслабился настолько глубоко, что попросту заснул.
На всякий случай Вилли готовил меня к ситуации типа «авария», в этом случае главное — уменьшить шок, который при определенных обстоятельствах может стать смертельным. Уже очень скоро ему представился случай убедиться, какой я хороший ученик.
Во время нашей первой серии тестов в Ле Кастелле сломалась деталь задней подвески, а поскольку это произошло на прямой «Мистраль», я улетел в поле на скорости около 300 км/ч. Там имеется множество заграждений, и я пробил их одно за другим, в общей сложности семь или восемь, при этом машина теряла одну деталь за другой.
Первая реакция — я сжался и подумал: «надеюсь, будет не больно».
Когда же я наконец-то остановился и понял, что остался цел, то сразу же вспомнил один из советов Вилли: оставаться спокойным, глубоко вздохнуть, расстегнуть ремни, вылезти из машины, отойти на пару метров, сесть, снова вздохнуть.
Через три или четыре минуты из боксов выслали автомобиль. В нем сидел Вилли. Он с удовольствием увидел меня сидящим на безопасном расстоянии от машины и как бы между делом взял мою руку. Потом он сказал: «Девяносто. Молодец». Он быстро измерил мой пульс и был явно доволен результатом. Машина разбита вдребезги, все заграждения вокруг повалены, зато Вилли был счастлив.
Вилли считает, что у меня вообще неплохие нервы, а все остальное можно натренировать, как только возникнет необходимость. Если же его спросить об обычном безумии гоночного вождения, то есть возбуждения пилотов, то Вилли Дунгль ответит следующее:
«Поскольку я тренировал не только Ники, но и других гонщиков, мне есть с чем сравнить. Когда гонщик приходит утром перед гонкой ко мне в комнату, чтобы получить массаж и приличный завтрак, то, как правило, у него пульс между 90 и 100, у Ники же между 80 и 85. Есть такой прибор, похожий на наручные часы, который постоянно измеряет пульс и запоминает самое высокое число. Таким образом, и на тренировках и в гонке мы имеем возможность измерить самый высокий пульс гонщика. У Ники это число достигает 190 ударов в минуту, у других пилотов 220 или даже 230. При таких экстремальных показателях может произойти „отключка“, что вполне могло стать причиной той или иной „необъяснимой“ аварии: пилот просто на долю секунды терял сознание».
Если уж мы заговорили об этом, то вот еще несколько соображений друга Вилли о работе со мной:
«Ники удалось убедить в важности экономного обращения с нервными силами. Этого можно добиться двумя путями: во-первых, соответствующим питанием, во-вторых, избеганием нагрузок. Достаточно дать себе убедительный приказ: Я НЕ ЗОЛ. Кроме того, помогает: глубоко вздохнуть, подтянуть плечи до ушей, глубоко выдохнуть и при этом убеждать себя не злиться. Все это следует повторять длительный промежуток времени, пока подсознание не усвоит этот рычаг против адреналинового удара и повышения пульса. Для Ники достаточно, если его рассудок уверен в том, что злиться вредно для здоровья. Только благодаря этому ему удалось пережить самые глупые и обидные ситуации в McLaren. Постоянно возникали моменты, когда что-то не получалось на тренировке, драгоценное время уходило зря, починка поломки длилась вечность — в подобных ситуациях другие гонщики чувствовали себя спровоцированными и давали волю гневу. Ники же спокойно сидел в машине и, казалось, его совершенно не волновала ситуация. Это не так, каждая потерянная минута уязвляла до глубины души, но он понял, что дав волю чувствам, ослабил бы себя еще больше».
Вернемся от Вилли Дунгла к первым дням моего возвращения. Я получил австрийскую гоночную лицензию, однако, затем выяснилось, что я не соответствую условиям новосозданной суперлицензии. Ее ввели затем, чтобы любой псих не мог сесть в машину Формулы 1 только потому, что выклянчил у папы миллион. Неопытные, плохие пилоты, которые путались под ногами и неправильно реагировали, в последнее время стали причиной множества опасных ситуаций. Поэтому теперь, чтобы попасть в Формулу 1, следовало в прошлом году выиграть столько-то гонок Формулы 3 или Формулы 2.
Для меня сделали исключение (точно так же, как четыре года спустя для возвращения Алана Джонса) и прислали странный формуляр. В нем я должен был указать, сколько действовал мой договор с McLaren и подтвердить, что не имею права менять команду. Суперлицензия была выписана на Лауду/McLaren.
Этого я не понял: либо ты достаточно хорош, чтобы получить лицензию, либо нет. За кого ты ездишь, не важно. Я позвонил Дидье Пирони, который тогда был президентом обьединения гонщиков Гран-при (GPDA).
«Что это за странный абзац?»
«Не беспокойся, мы так решили на совете, можешь спокойно подписать».
Вероятно, я был более недоверчив, чем все мои коллеги, в любом случае мне единственному пришла в голову мысль, что нас собирались продать с потрохами командам. Если суперлицензия действует на Лауду/McLaren, то я становлюсь зависим от других людей, если захочу в следующем году ездить за Ferrari. Тогда появятся трансферы как в футболе, с работорговлей и отступными суммами — грандиозное поле деятельности для Берни Экклстоуна, чьи таланты тогда откроются во всей красе. Сделки будут заключаться напрямую между командами, мы же останемся идиотами и будем получать что-то вроде карманных денег.
Такой формуляр я не был готов подписать и убедил Пирони, что мы должны что-то против этого предпринять. Он обзвонил всех и успел перехватить большинство гонщиков до того, как они отправили подписанную бумажку в Париж.
Когда в январе 1982 года мы прибыли на первый Гран-при сезона в Южную Африку, то из 30 гонщиков подписали только пять. От 25 остальных подпись потребовали еще до первой тренировки. Пирони и я изложили нашу позицию и объявили, что согласны только на условия, действительные для обеих сторон: то есть если я не имею права покинуть McLaren, тогда и McLaren не имеет права меня уволить.
Президент FISA Балестр и Экклстоун в качестве представителя шефов команд объединились и собрались показать нам, кто в доме хозяин. Либо мы соглашаемся на их условия, либо можем катиться к черту.
По странному стечению обстоятельств, эта ссора вспыхнула как раз на моей первой гонке. Создалось впечатление, что стоило придти Лауде, и сразу началась драка. Но эта вещь была слишком важной, чтобы я мог остаться в стороне. Молодым гонщикам, неопытным, неуверенным и в слабом положении особенно требовался вожак вроде меня. На собрании гонщиков выяснилось, что все, кроме Жаки Икса и Йохена Масса были за то, чтобы остаться твердыми, и на время тренировки в четверг была объявлена забастовка.
Солидарность между гонщиками Формулы 1 никогда не была впечатляющей, даже во времена Грэма Хилла и Джеки Стюарта — сплошные бойцы-одиночки. В этом же случае решительность была важна как никогда, мы не могли допустить, чтобы стену разломали по кирпичику и должны были поддержать слабых. Мне пришла в голову идея с автобусом. В семь утра он стоял у входа в паддок вместе с черным шофером, Пирони и мной. Всех подъезжающих гонщиков просили припарковать машину и сесть в автобус — мы совершим небольшую экскурсию. Йохен Масс и Жаки Икс отказались, в остальном в автобусе оказался весь пелетон. Конечно, все было очень захватывающе, настроение поднялось, все были счастливы, чувствовали себя едиными и сильными. Объездными путями мы направили автобус в хороший отель Йоханнесбурга, а за нами длинная колонна машин с журналистами, фотографами, телевизионщиками. Пирони остался на трассе проводить переговоры — безрезультатно — и последовал за нами. Передал он нам следующее: если вы немедленно не возобновите тренировку, то всех дисквалифицируют пожизненно. И действительно: днем в Кьялами зачитали список из тридцати имен. Всех выгнали, дисквалифицировали до конца своих дней.
Мы болтались вокруг бассейна, и день прошел отлично. Если кто и боялся, то скрывал это за шутками и смехом. Даже состоявшимся гонщикам следовало опасаться самых тяжелых последствий. Например, Экклстоун в качестве босса Brabham выдвинул своим гонщикам, Пике и Патрезе, ультиматум, срок которого между делом истек. Теоретически оба были уже уволены за нарушение условий контракта.
Но главной проблемой были молодые гонщики. Они еще привыкли видеть в своих шефах команд хозяев и быть полностью в их власти. Страх молодежи перед требованиями по возмещению убытков или утратившими силу контрактами должно быть был еще больше, чем наш. Страх перед спонсорами, чьи с таким трудом добытые деньги были вложены в машины, и которые теперь за простой в боксах могли потребовать проценты. Отказ от старта в первой гонке сезона мог стать для некоторых катастрофой. Но я был уверен, что был только один путь: продемонстрировать силу и добиться своего — всем вместе. Каждого по отдельности наши противники сломили бы без труда.
