– Третья палата, забираем завтрак! – раздался уже до боли знакомый голос санитарки Танечки, развозившей по палатам еду. – Девочки, давайте-давайте. Побыстрее. Еще пол-отделения не кормлены.
– Танюша, мы быстрее не можем, – пожаловалась я, ковыляя сквозь двухместный бокс инфекционного отделения больницы. Болезнь отняла у меня все силы за это время, и даже от маленькой нагрузки кружилась голова и меня немного шатало. Я попала сюда прямо из московской подземки, потому что, как говорят очевидцы, бредила, отказывалась выходить из пустого вагона метро, называла милиционера Кешкой, а паспорт предъявлять отказалась. Но на поверку оказалась не пьяной, а тихо галлюцинирующей в своем горячечном бреду. Температура у меня была не то что под, а даже немного за 40 по Цельсию. Мне еще повезло, что я попала в руки людей внимательных и заботливых. А то сидеть бы мне в своем мокром пальто в обезьяннике. То-то они бы удивились, когда я бы ни хрена не протрезвела к утру!
– Вам к кашке масла подложить? У меня есть вторая порция, – любезно предложила Таня, ляпнув в тарелку целый половник овсяного месива. Она пыталась соблазнять меня едой, но каждый раз терпела крах. И тут дело вовсе не в моем аппетите, а в самой каше. При виде нее любой, даже здоровый, аппетит уйдет босой вдаль, чтобы больше никогда не вернуться.
– Овсянка, сэр! – изысканно взмахнула рукой моя соседка по карцеру Жанна. У нее тоже случился грипп в тяжелой форме, но без тех осложнений, которые возникли у меня. Она уверенно шла на поправку, может быть, потому что хотела этого, хотела вернуться домой. А я не хотела. Меня и тут неплохо кормили.
– Не хочешь добавки? – ехидно спросила я Жанну, протянув ей тарелку. Та непроизвольно отскочила.
– А что сама? Или опять все в унитаз? – забеспокоилась санитарка.
– Изволю, изволю, – пообещала я ей, скрестив пальцы за спиной. Наша больница была чем-то вроде филиала детского сада, где надо хорошо кушать, слушать воспитательницу и постараться красиво нарисовать снеговика, а иначе никогда не вырастешь и не станешь большой, сильной и умной.
– Кушать надо, а как же, – пожурила меня Таня, закрывая крышку и отбывая вдаль. – Отличная кашка.
– Ага, – весело шепнула мне Жанка, – попробовала бы она ее сама.
– А мне кажется, они ее тоже едят, – предположила я, перевернув кашу ложкой. Каша неаппетитно упала с ложки обратно в тарелку. – Нет, не хочу.
– Ты и так похожа на привидение. Ты тут два месяца, а могла бы давно уже бегать на свободе. Все потому, что не ешь ни черта, – разъяснила она, навалившись на кашу. Жанна была уже четвертой моей соседкой, коллегой по несчастью. Первые две были тихие и плохо говорившие гастарбайтерши без полиса и прописки, но положенные в наше отделение из уважения к тому заболеванию, которое они подхватили невесть где. Они отбыли быстро, стараясь по возможности не тратить на себя государственные деньги и иные питательные ресурсы. Их ждало с нетерпением великое строительство Москвы. Я уже попривыкла к их смешному русскому, к «насяльника» и «врася прихадила?», да и плохого я, надо признаться, от них не видела. Все было хорошо, но потом последнюю тоже выписали и в мою двухместную палату после двух дней блаженного одиночества подселили третью соседку. Словно в насмешку над предрассудками, инфекционная больница Москвы стирает все границы между богатством и бедностью, национальностями и религиозными предпочтениями. Эдакий островок равенства и братства в отдельно взятом корпусе больницы. Так вот, третья соседка была зазнайкой, она подцепила наш грипп по дороге из Лос-Анджелеса в Москву, и уже по праву самого места инфицирования считала себя лучше всех нас. Еще бы, ее заразил не абы кто, а какой-нибудь мексиканец, которых пруд пруди в американском городке. Первое, что она мне сказала за долгую череду дней на соседних койках, было вот что:
– Паршивенький городишко этот Эл Эй (так настоящие американцы именовали Лос-Анджелес).
– Неужели? – из вежливости кивнула ей я, и ее прорвало.
– Кругом горы, жарища страшная даже весной, ни тебе деревца, ни тенечка, а в океане купаться нельзя.
– Почему? – удивилась я. – Из-за гриппа?
– Из-за температуры! Чего ты хочешь, если температура Пасифика не поднимается там выше пятнадцати градусов. Нет, надо было ехать на Атлантику.
– И не говори, – веселилась я. А веселилась я потому, что было забавно видеть, что ей – богом избранной – совершенно нет дела до того, каково мне. Она целыми днями рассказывала мне истории из своей красивой, я бы даже сказала, почти гламурной жизни и занималась тем, что в простонародье называется простым и понятным словом «понтоваться». Она понтовалась все время. Однажды я не выдержала (наверное, мой скверный характер взял свое) и спросила.
– А какого… ляда ты лежишь тут, в обычной больнице? Тут и простыни не шелковые, и каша мерзкая. Почему ты не в кремлевке?
– Ну… меня увезли так быстро, – растерялась она. – У меня была такая высокая температура, муж растерялся…
– А, ну понятно, – кивнула я. Муж к ней за все две недели, что она валялась, приходил раза три и все время разговаривал по телефону. Всегда о деньгах и в выражениях типа «А я тебе, короче, сказал, что все будет тип-топ – значит, делай что тебе говорят». За все это время он не удосужился и запомнить, как меня зовут (за ненадобностью), да и на жену не очень-то отвлекался.
– Что тебе понятно? – насупилась она. Ее муж не вписывался в ее идеальный мир. Она хотела бы жить в рекламе йогурта. Кругом цветы на подоконниках, и все цветут, а горшки не оставляют следов и грязи. Она в белоснежном костюме, с белоснежными зубами, на белоснежной кухне и чудесные дети, и все друг друга обожают, и нет никаких проблем, только музыка и золотой солнечный свет. И все идеально, превосходно – рекламное счастье. Вот было бы здорово, но ее муж с его «Короче, Паша, не рекомендую со мной бузить!» не входил в кадр.
– Да нет, ничего, – ухмыльнулась я. – Просто ты такая элитная женщина, а тут до тебя на этом месте одна гастарбайтерша спала. Ханума ее звали. Я просто подумала, что, может, тебе пристало лежать в более подходящих местах.
– Ханума? – нахмурилась моя цаца (я так ее про себя называла). Каюсь, это было жестоко. После этого она уже не могла спокойно и царственно возлежать на лежалом матрасе. Она вертелась и пыталась поймать на нем невидимых блох. А я читала журнальчик, и мне становилось лучше. А потом вместо выхухоли пришла Жанка, и жизнь вообще наладилась. Где Жанку сразил наш грипп, было вполне понятно. Она много пересекалась с иностранцами по работе. Всех нас, включая выхухоль и гастарбайтерш, скосил этой весной грипп, да не простой, а… нет, не золотой. А (только тихо) свиной!
