Улыбка Буренина показалась Огородникову жалкой, вдруг в позе расслабленного, вечно молодого человека проступила какая-то обреченность, взгляд бессильно скатился с лица собеседника к вельветовым кулуарам собственных штанов.
Уж не думает ли он, что я сбегу в этом Западном Берлине?
Уж не думает ли он, что я думаю, что он сбежит, с понятным унынием и непонятным стыдом думал консультант. Неужели он догадывается, что я догадываюсь, что его поездка – это просто ошибка соответствующих органов? Знает ли он, что я знаю, в каком хреновом положении его дела?…
– Как, вообще-то, твое ничего-себе-молодое, Ника? – спросил Огородников. – Не обзавелся еще якорями?
– А зачем, Макс? Зачем мне теперь якоря? Скоро уже полста набежит. Я, между прочим, старше тебя на пятак… Зачем мне якоря? В Германию ездить? В Австрию? Хочешь честно? Надоела мне и Германия, и Австрия не меньше, чем… – Он хмыкнул и, не глядя в глаза, хлопнул Огородникова по колену. – Квач унд шайзе. Будь здоров, Макс.
Они попрощались.
Следующий день Огородников весь колобродил со своей новой «невестой», хорошенькой стукачкой Виолеттой. Откуда вдруг такое пристрастие, удивлялась сдержанная девушка. Он ей объяснял словами классика: «В тот день тебя от гребенок до ног, как трагик в провинции драму Шекспирову…» Понимаешь? Кажется, понимаю, шептала она, отворачиваясь.
В конце дня он даже привез ее к «новофокусникам», то есть на квартиру Охотникова. К счастью, в тот вечер завалилось не так много народу – Фишер, Васюша Штурмин, Андрей Древесный, бледный и замкнутый в очередном приступе величия, Стелла Пирогова (разумеется, со свежим пирогом), Цукер, Марксятников и Венечка Пробкин… Последний с изумлением смотрел на нежно гугукающихся Максима и Виолетту, шептал друзьям: что это с нашим шефом, кого притащил, да ведь этого кадра в Москве все знают как облупленную, я и сам ее колупал…
Охотников под водку и отвратительные охотниковские пельмени с луком, нисколько не смущаясь, рассказывал девице об альбоме «Скажи изюм!». Затем сказал товарищам, что нужно обсудить важнейшее дело, и не позже чем завтра. Виолетта тут закрыла глаза и откинулась на диване, давая понять, что ее эти важнейшие дела совсем не интересуют, а Огородников попросил Олеху собрать побольше народу на тот час, когда предполагал уже быть в Западном секторе.
Затем влюбленная пара оставила «новофокусников» и отправилась по соседству к старому другу, скрытому «либералу» с круглым глазом. Короткий путь оказался долгим, ибо по дороге не менее десятка раз останавливались с затяжными поцелуями, а потом еще из глубокого кармана английского плаща извлечена была бутылка шампанского, с шумом откупорена и опорожнена способом «играть горниста» и с громогласными провозглашениями любви. Капитан Слязгин поскрипывал зубами в своем рафике.
Ввалились к «либералу». Голуба, мы гудим! Открывай свой иконостас. Либерал опешил – открыть «иконостас», вот эту красочную коллекцию импортных напитков? Помилуй, Макс, да ведь это же просто экспозиция, просто-напросто поп-арт! Открывай, сукин сын, ты мне друг или портянка, за мной не заржавеет, выпьем за любовь! И пока «либерал», кряхтя, вытаскивал из «иконостаса» что-то самое неценное, какой-то вермут югославский, кружились с Виолеттой в танце, сбросив туфли, по болгарскому ковру, мимо рабочего стола, где сочиняемая в текущий момент статья о творчестве Александра Спендера прервана была на фразе «Трагический разлом времен отразился в творчестве этого противоречивого мастера». Обернувшись с бутылочкой, «либерал» никого в комнате не застал. Только из ванной слышалось шумное, восторженно срывающееся дыхание двух столь бесцеремонных тел.
Расставшись в час ночи с Виолеттой, Огородников подъехал к зданию Центрального телеграфа. Там на лестнице его ждал Шуз Жеребятников. Странная фигура. Седая артистическая грива падала на плечи тяжеловеса, а на глаза была надвинута блатная восьмиклинка. Они вошли в зал междугородних переговоров, где, несмотря на поздний час, полно было еще армян и грузин. – Шуз, не падай в обморок. Завтра я могу оказаться «за бугром». Шуз, чье имя в начале тридцатых годов произведено было восторженными родителями от дивного словосочетания «Школа-Университет-Завод», в обморок не упал.
– С концами? – спросил он. Узнав, что не «с концами», просто кивнул, но видно было, что рад.
– Шуз, у меня командировочное удостоверение, в принципе прохожу без досмотра. Может быть, рискнуть и сволочь «Изюм»?
Он коротко рассказал дружку, как все сложилось и как протекает в настоящий момент. Похоже, что меня закружила какая-то везуха, а «фишка» сейчас раскручивается в другую сторону. Конечно, валить на нахалку через кордон с альбомом под мышкой рискованная игра, но, с другой стороны, второго такого случая явно не будет.
Дорогущее кожаное пальто прибавляло Шузу монументальности. Некоторое время он стоял молча, напоминая что-то из советской классики, потом вдруг спросил совсем «не по делу»:
– Фраер, а ты Стаське дал знать, что линяешь?
Огородников ахнул – законная жена забыта! Кандидат наук по гляциологии Анастасия предпочитала уменьшительное Стася, однако законный супруг называл ее Настей. Месяцами она сидела в своих горных экспедициях и, естественно, супругом забывалась. Что поделаешь, равнинные и высокогорные люди, увы, далеки друг от друга. Когда в ясную погоду с Эльбруса смотришь вниз, ужасаешься скоплениям копоти даже в близлежащих долинах, что уж говорить о мерзости городов. Третий месяц Анастасия жила в академическом поселке долины Азау, и, честно говоря, наш герой попросту забыл о существовании своей шестой уже законной жены, нет, простите, увы, уже седьмой, если считать Викторию Гурьевну и Л. Васильеву. Стыдно, конечно, но в данный момент, может быть, ее и не стоило бы вспоминать по соображениям конспирации. Шуз, однако, распорядился иначе. Повсюду в Москве у него были друзья, и переговорная станция не исключение. Обойдя грузино-армянскую очередь, он пошептался с какой-то телефонисточкой и через пять минут крикнул Огородникову:
– Иди в одиннадцатую кабину!
Стася, сказал Огородников, это тебя «левак» беспокоит. Мы завтра выезжаем на западный склон Памира, и я хотел уточнить дату симпозиума.
Должна же понять, подумал он. Во-первых, Стасей называю, а не Настей, ну и потом вспомнит же «левака»…
– Сейчас это называется симпозиумом? – таким знакомым, всегда почему-то возбуждавшим его голосом сказала она.
Он представил себе, как она сейчас стоит в темном коридоре у телефона и за спиной у нее окно с Эльбрусом, под луной на горе видна каждая складочка. Плюнуть на дикую игру с «фишкой» и улететь туда.
– Будто ты и сам не знаешь даты симпозиума, левак коварный, – засмеялась Анастасия. – Надеюсь, позвонишь с Памира?
Он даже задохнулся от восторга – мгновенно все усекла, какая баба! Благодарю Всевышнего за такой подарок судьбы и каюсь, каюсь, каюсь в своей распутной грязной жизни.
Повесив трубку, он увидел, что Шуз с расстояния пяти или шести метров целится в него зеркалкой. Вместе они вышли на улицу. Ночной воздух стал суше и холоднее. Пахло приближающимися снегами.
– Ну, как она реагировала? – спросил Шуз.
. – Послушай, кажется, ведь не раз договаривались не снимать друг друга, – с явным раздражением проговорил Макс.
– Да я и не снимал, просто смотрел. У тебя была довольно дикая рожа и поза, как… как… О'кей, Огороша, давай по делу. Брать альбом с собой рискованно. Ты лучше, как разберешься, махни из-за бугра, и мы попытаемся здесь сработать верняка. Лады?
Наутро, едва продрав глаза, Максим уже звонил Виолетте на работу в бюро обслуживания Союза архитекторов СССР. Договорились вместе пообедать в Доме кино.
Приблизительно в это время генерал Планщин вошел в кабинет, где трудились оперативные сотрудники. Любимый сотрудник, одаренный капитан Сканщин, отличался эмоциональностью в подходе к делу. В данный момент он просматривал последние сводки на своего подопечного М. П. Огородникова, крутил головой и хихикал:
– Ох, оптимист все же этот Огород… настоящий, товарищ генерал, оптимист… Вот и Виолетка звонила, уточняла детали… ничего не скажешь, настоящий оптимист…
Планщин Валерьян Кузьмич, вновь отяжелев лицом, держал в руках стопочку «оперативок». Неужели этот Огород не понимает, куда все его дело катится?
III
Все шло как по маслу. Максим подъехал к Дому архитекторов за пятнадцать минут до назначенного срока и видел, как от подъезда отчалил в своем «Жигуле» куратор Вова, быстренько дунул в конец переулка под знак «проезд запрещен».
Стоял солнечный день с легким морозцем. Ледяная пленка на лужах трескалась под шагами подходящей Виолетты. На лице статной пышноволосой сотрудницы можно было прочесть смесь человеческих чувств, привет и надежду.
В Доме кино, конечно, было полно знакомых. Развязный Кичкоков подрулил к их столу, зашептал в ухо:
