Юлия боязливо. Что он сказал? Господи, что он сказал?
Жан. Он требует через полчаса свои сапоги и кофе.
Юлия. Итак, через полчаса! Ах, я так устала; я ничего не могу ни раскаиваться, ни бежать, ни оставаться, ни жить, ни — умереть! Помогите мне! Приказывайте мне, и я буду послушна, как собака! Окажите мне последнюю услугу, спасите мою честь, спасите его имя! Вы знаете, чего я должна хотеть, но не хочу… Захотите этого и прикажите мне исполнить это!
Жан. Я не знаю — теперь я тоже не могу — я сам не пойму. — Точно благодаря этой ливрее, — я не могу вам ничего приказывать — а после того, как граф говорил со мной — я не могу вам точно объяснить — но — ах, это прирожденное лакейство, сидит во мне! Я думаю, что если бы граф теперь пришел и приказал мне перерезать себе горло, я бы тотчас же сделал это.
Юлия. Вообразите тогда, что вы — он, а я — вы — Ведь еще недавно вы так хорошо играли вашу роль — когда вы стояли предо мной на коленях — тогда вы были рыцарем — или — вы никогда не были в театре и не видали магнетизера?
Жан делает утвердительное движение.
Юлия. — Он говорит медиуму: возьми метлу — и тот берет; он говорит: подметай — и тот подметает…
Жан. Но тогда медиум должен спать!
Юлия в экстазе. Я уже сплю — вся комната как дым, передо мною, а вы как железная печь… похожая на дутого в черное господина в цилиндре — и ваши глаза горят, как уголья, когда пламя гаснет, — а ваше лицо кажется белым пятном из золы — солнечный луч достигает до полу и освещает Жана, — так тепло и хорошо, — она потирает руки, как будто грея их перед огнем, — так светло — и так тихо!
Жан берет бритву и кладет ей в руку. Вот метла! Иди, пока тут светло — в амбар — и… Шепчет ей на ухо.
Юлия приходя в себя. Благодарю! Теперь я иду на покой! Но скажите мне еще раз — что первые будут тоже участниками в милости Божьей. Скажите мне, хотя бы вы и не верили в это.
Жан. Первые? Нет, я не могу! Но подождите — Фрёкен Юлия — теперь я знаю! Вы не принадлежите более к первым, потому что вы среди — последних.
Юлия. Правда! Я — среди самых последних; я — последняя! Ах! — но я не могу идти — скажите еще раз, что я должна идти!
Жан. Нет, теперь я тоже не могу! Не могу!
Юлия. А первые должны быть последними!
Жан. Не думайте, не думайте об этом! Вы отнимаете и у меня всю силу; и я становлюсь трусом! — Что? Мне показалось, что звонок шевельнулся! Нет! — Мы сейчас заткнем его бумагой! — Так ужасно бояться звонка! — Да, но это не просто звонок — кто-то сидит за ним — чья-то рука приводит его в движение — и что-то другое водит этой рукой — да заткните же себе уши — заткните уши! Он звонит еще сильнее! и будет звонить, пока не ответят — и тогда уже слишком поздно — тогда придет полиция — и тогда то…
Два раза сильно звонят.
Жан вздрагивает; затем выпрямляется. Это ужасно! Но нет другого выхода!.. Идите!
Юлия твердыми шагами идет в дверь.
Занавес.
(пер. М. С-вой)
Кредиторы
Трагикомедия
ЛИЦА.
Текла.
Адольф, её муж, художник.
Густав, её разведенный муж. Путешествует инкогнито.
Зал в морском курорте. Дверь на террасу в задней стене с видом на окрестности. Направо, — стол с газетами; налево от стола кресло, — направо — качалка. С правой же стороны дверь в соседнюю комнату.
Адольф и Густав у стола, направо.
Адольф лепит на небольшой скульптурной скамеечке фигуру из воска; возле него стоят два его костыля. И всем этим я обязан тебе!
Густав. Курит сигару. Ах, полно!
Адольф. Безусловно! Первые дни после отъезда жены, совершенно разбитый, я лежал на диване и только тосковал! Точно она захватила с собой мои костыли, и я не мог сдвинуться с места. Потом я проспал несколько дней, ожил и начал приходить в себя; моя голова, работавшая в лихорадке, стала успокаиваться, вернулись мои старые мысли, мною снова овладело желание работать и творческий порыв — появилась прежняя острота и меткость взгляда — а там явился ты!
Густав. Правда, когда я увидал тебя, ты был жалок, ходил на костылях, но это еще не значит, что причиной твоего выздоровления было мое присутствие. Тебе просто нужен был отдых и мужское общество.
Адольф. Совершенно верно, как и всё, что ты говоришь; раньше я дружил с мужчинами, но после женитьбы я считал их лишними и чувствовал себя вполне удовлетворенным около единственной подруги, которую сам выбрал. Потом я вошел в новые круги, завел много знакомых, но моя жена начала ревновать меня к ним — она хотела, чтобы я принадлежал ей одной и, что хуже, чтобы и мои друзья принадлежали ей одной — и вот я остался один со своей ревностью.
Густав. Значит, ты предрасположен к этой болезни!
Адольф. Я боялся потерять ее — и старался предупредить это. Чему же тут удивляться? Но я никогда не боялся, что она мне изменит.
Густав. Нет, настоящий мужчина никогда не боится этого!
Адольф. Ну, разве это не удивительно? Я боялся только одного, — чтобы мои друзья не приобрели влияния на нее и косвенным образом и на меня — а этого я не мог бы вынести.
Густав. Значит у вас были разные взгляды — у тебя и твоей жены!
Адольф. Раз ты уже столько знаешь, то я тебе скажу всё. У моей жены оригинальный характер. Чему ты смеешься?
Густав. Продолжай! У твоей жены был оригинальный характер.
Адольф. Она ничего не хотела заимствовать у меня…
Густав. Но… заимствовала направо и налево.
Адольф после минутного размышления. Да! И я чувствовал, что она особенно ненавидела мои взгляды не потому, чтобы они казались ей неверными, а только потому, что они были мои, так как довольно часто случалось, что она сама высказывала мои прежние мнения и защищала их, как свои; да, могло случиться, что один из моих друзей внушил ей мои взгляды, заимствованные у меня же, и тогда они нравились ей. Ей нравилось всё, лишь бы это исходило не от меня.
Густав. Другими словами, ты не вполне счастлив?
Адольф. Нет… я счастлив! — У меня жена, о какой я мечтал, и другой я никогда и не хотел…
Густав. И ты никогда не хотел быть свободным?
Адольф. Нет, этого нельзя сказать. Конечно, иногда я думал о том, как бы спокойно мне жилось, если бы я был свободен — но стоило ей только оставить меня, и я тосковал по ней — тосковал по ней, как по своему телу и душе! Это странно, но по временам мне кажется, что она не отдельная личность, а часть меня самого; внутренний орган, который захватил мою волю и мою способность наслаждаться жизнью; что я перенес в нее тот самый жизненный узел, о котором говорит анатомия!
Густав. Возможно, что итак, раз всё пошло кругом!
Адольф. Что же это? Такая независимая натура, как её, с таким изобилием собственных идей; а когда я встретил ее, я был ничто, юнец — художник, которого она воспитала!
Густав. Но ведь потом ты развивал её мысли и воспитывал ее… Не так ли?
Адольф. Нет! Она остановилась в своем росте, а я быстро продолжал расти!
Густав. Да, довольно характерно, что её талант пошел на убыль с напечатанием её первой книги, или по крайней мере дальше не развивался!.. Но на этот раз у неё была благодарная тема — ведь она, поди, писала с первого мужа — ты не знавал его? Он, должно быть, был редкий идиот!
Адольф. Я никогда его не видал! Он уехал через шесть месяцев; но, судя по его портрету, это был премированный идиот. Молчание. А уж в сходстве портрета можешь быть уверен!
Густав. О, вполне уверен! — Но зачем ей было выходить за него?
Адольф. Она же его не знала; узнают друг друга только современен.
Густав. Тогда не следовало выходить замуж, раньше времени! И наверно он был деспот!
Август. Наверно?
Густав. Все мужья — деспоты. С намерением. И ты не меньше других!
Август. Я? Я предоставил жене уходить и выходить, когда ей угодно…
Густав. Какая заслуга!. Не держать же ее тебе взаперти! И тебе приятно, что она ночует не дома?
Август. Разумеется, неприятно!
Густав. Вот видишь! задирающим тоном. По правде сказать, ты просто смешон в этом!
Адольф. Смешон? Неужели смешно верить своей жене?
Густав. Разумеется. И ты уже смешон! Положительно!
Адольф судорожно. Я!.. Это уже последнее дело! С этой ролью я бы никогда не примирился!
Густав. Не горячись! А то опять припадок будет!
Адольф. Но почему же тогда она не смешна, если я не ночую дома?
Густав. Почему? К тебе это не относится, но это так, и пока ты тут рассуждаешь, почему, несчастье уже совершилось.
Адольф. Какое несчастье?
Густав. На самом-то деле… Муж её был деспот, а она выходила за него, чтобы стать свободной; ведь девушка у нас получает свободу только раздобыв себе ширму, так называемого мужа.
Адольф. Ну, конечно!
Густав. И ты — такая ширма.
Адольф. Я?
Густав. Раз ты — её муж!
