– Трави помалу!
Мои парни подали стропу назад. Но рояль не захотел ползти в новую квартиру. Он опустился на подоконник и попробовал упасть.
Мы не позволили.
Экзерсис повторялся раз десять. Говорят, в конце концов рояль вполз в квартиру почти на метр. Но дальше не шел. Это был пат.
Стропы упирались в оконный проем. Стоило нам попустить стропу – рояль перекашивался, скреб по подоконнику, полз на улицу и грозил ножкой окну третьего этажа.
Пытаясь выбрать стропу, мы выдергивали рояль долой. Так он и висел: на треть – в комнате, на две трети – снаружи.
Силы кончались.
Положение могли исправить дополнительные стропы, привязанные к тыльной стороне короба. Но мы их не предусмотрели.
Студнев решил опустить инструмент на землю и перевязать сбрую. Мы выдернули рояль из окна. Он вздрогнул, пошел обратно, потащил за собой упирающегося, но одинокого Кожуру и влепил по раме.
Треснула и рама, и «челюсть» рояля.
Матерно запричитал Студнев. Кожура оттянул свой музыкальный таран в сторону и… снова не удержал его. Рама покосилась.
…К Кожуре спустилась подмога. Инструмент оттянули на безопасное расстояние.
И тут оказалось, что мы не можем его опустить.
Вверх тянуть было просто. Травить помалу получалось полчаса назад, но не сейчас. Парни не только вымотались, но и в кровь сбили руки. Рояль они удерживали намотав стропы на предплечья. Опускать, удерживая груз только в кистях, уже не могли.
Я заменил выжатого опорного.
Попытались подать махину вниз.
Клятый «немец» снова кинулся на стену. Кожура рванул его под уздцы и едва не выхватил нас из окна. Мы сумели остановить падение замполитова инструмента ценой еще четырех сбитых в кровь ладоней.
Рояль – побитый, с треснувшей крышкой и примятой «челюстью» – висел на уровне третьего этажа. Камнем на моей шее.
Сосновый брус, подложенный ради сохранности чужого подоконника, стропа проточила пальца на три. Глаза удерживающих стропу пацанов не выражали ничего.
– Леха! – заорал я Кожуре. – Как пойдет вниз – отбегай дальше. Мужики, держим! ЮрИваныч! Упадет!
– Держи, мужики! – донесся голос Студнева.
– Держим! – заорал я, перепиливая перочинным ножиком грубую стропу. – Держим!
Стропа поддаваться не хотела, но потом пошла.
Инструмент слегка накренился в сторону изогнутого крыла и исчез из виду.
Следом прозвучал самый мощный фортепианный аккорд в моей жизни…
…Следующий день у меня был выходным, но после него прямо с утра посыльный вызвал к Зингеру.
– Товарищ старший лейтенант. Кто отвечает за соблюдение техники безопасности при производстве погрузочно-разгрузочных работ?
– Старший команды, товарищ полковник!
– И вы обеспечили безопасность личного состава при работах по заданию штаба дивизии?
– Так точно, товарищ полковник. Принял решение пожертвовать грузом.
– Твою мать! – сорвался комполка. – Твою мать! Мало нам, гля, «двухсотых» в районе. У меня в полку – диверсант! Ты, гля, знаешь, что Студнев написал на тебя рапорт по злостному нарушению ТБ?
– Никак нет!
– Научились, гля, отвечать! Ты понимаешь, что это, гля, для тебя неполное служебное и прощай – тринадцатая?
– Так точно! – нашел я силы ответить, внутренне рыдая.
Зингер поуспокоился и встал.
– Каса-авченко… Ну от тебя не ожидал такого…
Зингер прошелся по кабинету.
– На твое счастье, тринадцатой я тебя не лишу. Потому что перед твоим приходом позвонил замполит дивизии, рояль и окно которого ты расхерачил. И велел не давать ходу рапорту Студнева. Все ясно?
– Так точно, товарищ полковник.
– А на будущее, старший лейтенант Касавченко, запомните. Офицер отвечает не только за своих подчиненных, но и за выполнение поставленной задачи! Как офицер, вы должны были или послать Студнева с веревками на хер, или, раз взялись, засунуть этот сраный рояль в это сраное окно. Так как вы не сделали ни первого, ни второго, я объявляю вам три наряда вне очереди.
– Есть три наряда вне очереди!
– Ой, гля… Иди уже, оркестрант. К Громозеке поставлю!
– Есть к Громозеке, товарищ полковник!
Но Громозека ушел в отпуск, а потом уехал «в район». Так что отдежуривал я наряды с Измирским. Тот ходил хмурый, не хотел музицировать и называл меня «истребителем немцев». А потом получил майора и повеселел, но устроить сейшен нам больше не удалось – я отслужил свои два «пиджаковых» года.
– А ведь Дирижер сильно рисковал, когда за тебя писался, – заметил ротный, отмечая мой дембель. – Замполит мог в ответ кинуть Игорька через майора! Но – обошлось…
Тут мне и открылась тайна. Разбитый мной рояль дореволюционной работы достался полку вместе со зданием техникума. «Немец» был в плохом состоянии, быстро расстраивался, требовал серьезного ремонта. Измирский выкрутил дивизии руки и заставил нанять реставратора. Мастер поправил внешний вид инструмента, но на отладку механизма ему чего-то не хватило. Поэтому раз в три месяца рояль приходилось подстраивать. Деньги на это Измирский выбивал из коммунально-эксплуатационной части штаба дивизии. У Студнева.
А потом дирижер ушел в отпуск, и Студнев комиссионно (с полковым зампотылом и прапорщиком вещевого склада) списал «Бехштайна», как выработавшего свой ресурс. И поставил в полковой клуб новенькое пианино «Кубань».
Фабрика «Кубань» в те дни умирала и отдавала инструменты практически даром. Кроме того, «Кубань», в отличие от восьмидесятилетнего «немца», не расстраивалась за три месяца.
Сделать с этим Измирский уже ничего не мог. Но когда он узнал, что рояль предназначался замполиту дивизии… И услышал о рапорте Студнева…
Он пришел к замкомдиву и пообещал в случае моего наказания изложить историю приключений «Бехштайна» в письме военному прокурору.
Думаю, сделал это с тем же удивленным выражением лица, которым убеждал младших офицеров прекратить новогоднюю пьянку.
А потом полтора месяца гадал – дадут ему майора или кинут…
…После моего дембеля губная гармоника исчезла из мира на десятилетие. Из залежей хлама ее извлек Потомок, возлюбивший Прелесссть блюз. Разочарованный покоцанным корпусом и тремя западающими язычками, он выкрасил гармошку синим лаком. Язычки западать не перестали, и Потомок с тоски и первой получки купил новый харп. Не какой-то крашеный китайский «Баттерфляй», как у замшелого отца, а настоящий хромированный китайский «Сильверстоун».
Теперь мужское население нашей квартиры не умеет играть уже на двух губных гармошках.
Игоря Измирского я вижу в День Победы вышагивающим с тамбурмажором перед полковым оркестром. Майор (должность не предполагает дальнейшего роста) все так же худ, но уже через волос сед. Перемолвиться нам не удается уже лет десять.
На моем мобильнике вместо звонка стоит «Прощание славянки».
Никола Негодник
Прапорщика Колю Петренко бойцы любили и недолюбливали одновременно. Любили за невиданную крутизну и безбашенность. Недолюбливали за них же. «С Гэсээном только умирать хорошо», – охарактеризовал как-то Колю ротный – майор Першерон.
Гэсээн (группа специального назначения) – это было Колино прозвище. Майору же с его фамилией прозвища не требовалось. При росте метр семьдесят с копейками майор весил сто десять кило и не имел ни капли жира. Обладая даже не квадратной, а кубической фигурой, Першерон бы безумно скор, в движениях текуч, идеально скоординирован и дрался как Ахилл и Гектор, вместе взятые.
За нарушения дисциплины майор карал бойцов собственноручно. И – собственноножно. В роте висела школьная доска, на которую по приказу майора проштрафившиеся бойцы записывали мелом свои фамилии. Когда набиралось пять штрафников, Першерон строил роту вокруг борцовского ковра, надевал перчатки и учинял показательное побоище – один против пятерых. От наказуемых требовалось любым способом – нокаутом, нокдауном, болевым или удушающим – нейтрализовать ротного. Бойцы, сплошь разрядники (других в группу специального назначения не брали), справиться с Першероном не могли.
Он мордовал разом пятерых. Раскидывал нападавших, как котят, навешивал таких люлей, что смотреть было страшно. Бойцы дрались как тигры – заподозренных в поддавках или симуляции Першерон метелил втрое дольше и изощренней. Зато атакующие, оказывающие достойное сопротивление, могли рассчитывать на быстрый и милосердный нокаут или на окончание боя через три минуты. Кстати, продержавшимся против него три минуты штрафникам Першерон давал увольнение.
Один на один против ротного мог выстоять только Коля Гэсээн. Прапорщик Петренко – невысокий, кругленький, как мячик, и такой же прыгучий, несмотря на свои девяносто кило. Их поединки казались схваткой кубика Рубика (непредсказуемо меняющего свою угловатую геометрию майора) и теннисного шарика (оказывающегося сразу везде прапорщика). Бойцы вечерами спорили, кто круче, Петренко или Першерон. Выглядели они при этом как второклашки, рассуждающие, кто сильнее, боксер или каратист. Зрительские симпатии обычно доставались ротному. Но это была не столько оценка его боевого мастерства, сколько признание его адекватности. Трижды контуженный Петренко непредсказуемостью пугал даже спецназовцев.
