Тут соседка, продолжал Шкипидаров, хватает сумку, которая на скамейке рядом, и вываливает из нее на дорожку кучу битого баночного стекла. Получай, кричит, свою невидимку, мне, кричит, такая без надобности!
Ну уж это – по твоей глупости, говорит ей на это он. Значит, говорит, неправильно надевала, значит, не по часовой стрелке. Или банки, говорит, перепутала, напялила из-под каких-нибудь огурцов. Или кокнула по причине неаккуратности. В общем, так, говорит он ей. Ты обязана мне по гроб жизни. И не в банках, говорит, дело. Если бы, говорит, не я, отбывать бы тебе, говорит, наказание за торговлю маринованными грибами, зараженными микробами бутулизма.
Тут она заплакала, зарыдала. Подлец, кричит ему, негодяй. Сам вон сколько жизней перекалечил из-за этой своей пиявки. Я, он говорит, для науки, а ты, говорит, от жадности. Она страшно на него посмотрела и загробным голосом говорит. А брата своего, говорит, ты тоже для науки убил? Думаешь, говорит, я не знаю? Ты ему завидовал, потому и убил. Потому что он был тебя умнее и много чего добился, в отличие от тебя, неудачника!
Полно-те, Вера Павловна, вы о чем? – говорит он, переходя на вы. Вы что это, серьезно так думаете? Я – убийца своего брата?! Бред какой-то, безумный бред! Вы, наверно, тухлых грибов поели, вот и мелете, не знамо чего. Я сам сегодня испытал потрясение, когда увидел его обгоревшее тело. Но я-то здесь, спрашивается, при чем? Он пил последнее время, водился со всяким сбродом, пьяный курил в постели. Отсюда и печальный итог.
А она ему: ты, всё ты! Я не верю ни одному твоему слову. Он хороший, а ты – плохой. Он хотел сделать машину времени, и он ее сделал. И машину времени, и вечнозеленый веник, и этот… как его… спикосрак. А ты завистник, неудачник и вор. И никогда я, говорит, тебя не любила. Я его любила, а не тебя.
Ах, так, говорит он ей. Я его не убивал, видит Бог. Но сейчас, если б он был жив, я прикончил бы его прямо у тебя на глазах. Этим вот самым скальпелем, которым анатомирую по живому. Он чем-то там позвенел в кармане. Наконец, говорит, я понял. И теперь, когда с любовью покончено, тобой будет управлять страх.
Тут он достает из кармана коробочку с каким-то голубым порошком и сыплет ей свой порошок на голову. Она падает ему на плечо и мелко так трясется, будто ей холодно. Я подумал, он ее отравил. Но он ей говорит тихим голосом: даю тебе сроку сутки. Если за эти сутки не подашь мне на блюдечке двух этих уродов, я тебя поджарю на сковородке и отдам на съедение крысам. Поняла?..
Тут пробежали вы, потом…
Шкипидаров смолк, прислушиваясь к чему-то далекому.
– В общем, продала нас Сопелкина. На хирургические опыты над людьми. Этому чердачному живорезу. – Щелчков после каждой фразы вздрагивал, будто ставил точку. Жирную, весомую точку, похожую на шляпку гвоздя, вбитого в крышку гроба.
– Интересно, а зачем человечеству какая-то искусственная пиявка? – спросил Шкипидаров, морщась. – У нас на даче в любом ручье этой гадости, как в диване клопов.
– Кто ж их знает, этих ученых. Они все, как один, с приветом, – ответил ему Щелчков.
Глава пятнадцатая. «Дайте мне сто сорок будильников, и я построю машину времени!»
– Скальпелем еще ничего, – рассказывал час спустя Шкипидаров, устраиваясь поудобней в ветхом кузове нашей штабной пятитонки. – Вот недавно на Васильевском случай был! Там в одной школе поймали банду преподавателей. Так они в кабинете русского языка и литературы устроили пыточный кабинет. И не просто кулаками работали, они с помощью механической челюсти, вставленной в бюст Макаренко, насмерть гробили двоечников и троечников. Не выучил стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», тебя хвать и суют под челюсть. Сделал две ошибки в диктанте – то же самое, никаких поблажек. Не умножил правильно два на два – хнычь не хнычь, а давай туда же. Замучивали практически подчистую. Сперва палец тебе оттяпают, потом руку, потом вторую. И так пока от человека не останется какая-нибудь мелкая ерунда – прыщ на шее или там ненужная бородавка. – Шкипидаров с довольным видом поглядывал то на Щелчкова, то на меня. Глаза его превратились в щелочки. – Знаете, как про это узнали? А просто. Ведь у них что ни четверть, так одни отличники да четверочники. Словом, абсолютная успеваемость. Милиция, конечно, заинтересовалась – что это за школа такая, где даже ни одного троечника. Не может быть такой школы. Устроили они, в общем, облаву, врываются с пистолетами в кабинет – бах! бах! – это учителя отстреливаться. Милиционеры им: руки вверх! сдавайтесь! сопротивление бесполезно! Преподаватели – тырк – в окно, а там в них из пистолета – бах! Заплакали они, испугались: простите, кричат, мы больше не будем. Ну, их, конечно, арестовали, посадили в тюрьму, челюсть сдали в металлолом, кабинет литературы закры…
– Вранье все это, – остановил его на полуслове Щелчков. – Я думал, ты дельное что-нибудь посоветуешь, а ты нам про какую-то челюсть.
– На что спорим, что не вранье? – Шкипидаров протянул руку, серьезно намереваясь спорить. – На твою свинцовую биту, хочешь? А я ставлю дедушкину медаль.
– Не буду я с тобой спорить, – сказал Щелчков. – И медаль мне твоя не нужна. – Он хлопнул Шкипидарова по руке, показывая, что спор окончен. – В сутках двадцать четыре часа, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – Может, нам уехать из города? У моего крестного дача под Сестрорецком.
– А родителям что ты скажешь? А в школе как объяснишь?
– Мы же не на год уезжаем. Через сутки нашу соседку этот гад поджарит на сковородке и отдаст на съедение крысам. Как раз мы к тому времени и вернемся.
– Ерунда все это – и крысы, и сковородка. Это он в переносном смысле. Единственное наше спасение – вот. – Я вытащил из штанов коробок и ласково погладил по этикетке. – Фиг что они с нами сделают, пока у нас есть вот это!
– Не верю я во всю эту чертовщину, – угрюмо сказал Щелчков. – И вообще, я сейчас подумал, что больше я наклейки не собираю.
– Правильно, чего в них полезного, – аукнулся на его слова Шкипидаров. – Фантики – это еще понятно, в фантики хоть играть можно. На деньги или на щелбаны. А наклейки – какой в них прок?
– Почему же, – послышалось из-за кузова. – Есть в них прок, и еще какой.
Мы выставили головы за борт. Рядом с кузовом стоял дядя Коля Ёжиков и сморщенной коричневой тряпочкой надраивал свой свисток. Сторожевая собака Вовка развалилась возле дяди Колиных ног и лениво лизала левый дяди Колин сапог.
– Я не знаю, о чем вы толкуете, но вот он сейчас сказал ерунду. – Дядя Коля показал пальцем на Шкипидарова. Вовка вздрогнула, оставила дяди Колин сапог, насупилась и угрожающе зарычала. Дядя Коля показал ей кулак. Вовка нехотя улеглась на место, но взгляда со Шкипидарова не спускала.
– Этикетка ведь не просто картинка, – продолжал дядя Коля Ёжиков. – Как бы вам объяснить понятней… Вон, видите, на стене – «Каждая капля сэкономленного бензина приближает наше светлое будущее!» Как это по научному называется? – Дядя Коля обвел нас взглядом и сам же, не дожидаясь, ответил: – По научному это называется «агитация». Агитация бывает наглядная, это когда смотришь глазами, и еще – когда агитируют ртом. В последнем случае для громкости применяются: а) рупор; бэ) микрофон; вэ) сложенные в трубку ладони. Всем понятно? Вопросов нет? – Не заметив на наших лицах вопросов, дядя Коля продолжал дальше: – Я к чему это говорю. А к тому, что спичечный коробок – та же самая наглядная агитация, плакат, только очень маленький. Вот, помнится, во время войны на спичках рисовали, как героический советский солдат насаживает на штык фашиста. Этим самым агитировали народ, чтоб он бил захватчиков без пощады… Так что маленький-то наш коробочек маленький, а ведь тоже приближал день победы… Ну-ка, ну-ка. – Дядя Коля прищурился. Он увидел в моей руке коробок. – Ну-ка, что там у тебя на наклейке?
– Ракета. – Я показал наклейку.
– Ракета, – повторил дядя Коля. – А что, спрашивается, эта ракета обозначает? В плане агитации, а? А то эта ракета обозначает, что СССР везде самый первый – на земле, на воде и в космосе.
Довольный своей поучительной речью, дядя Коля расправил тряпочку, которой драил свисток, и высморкался в нее важно и басовито. Убрал тряпочку в нагрудный карман и задумчиво поскреб щетину на подбородке.
– Где-то мне эта наклеечка попадалась… Ну, не эта, может, похожая… – Голова его наклонилась вниз, но внизу, кроме мелких стеклышек, смятых пробок и ненужных железок, интересного ничего не было. Тогда он посмотрел вверх, на острый гребешок крыши, цеплявшийся за облачный бок. Прошло, наверно, с минуту, прежде чем дядя Коля, запинаясь и подолгу подбирая слова, рассказал нам вот какую историю.
– Жил в нашем районе один мудрила. Про него даже в газете писали… этот… как его… фельетон. Название у него было еще смешное. Что-то там про будильники и машину времени. Сейчас… так-так-так… вспомнил! «Дайте мне сто сорок будильников, и я построю машину времени!» Ну, может, и не сто сорок, не помню, было это давно, лет десять назад. Называл себя этот чудак народным изобретателем – мол, университетов мы не кончали, а все сами, все своими мозгами. Изобретал он всякую дребедень, вроде этой машины времени, а еще он дрессировал животных – кошек, чижиков, дворняг, попугаев – и устраивал на улицах представленья. Его и посадили-то потом не за то, что людей обманывал, а за то, что он деньги за представленья брал. Говорил, что применяет на практике теорию академика Павлова, прививает животным человеческий разум. Они ж были у него говорящие, все эти Жучки-Бобики, Мурки-Жмурки. Ясно, что не по правде, слова три-четыре, может, они и помнили, голодное животное за кусок колбасы тебе хоть чего разучит, хоть поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», но он-то все выдавал за правду. Видел я его пару раз, интересный был такой гражданин, с виду и не скажешь, что махинатор. Одет прилично – пальто, штаны, на ногах ботинки. Кепочка такая, очки, на тросточку опирается.
