прыгнул и впился зубами в ногу Степана.
Тут мы опомнились, кинулись с Тоськой к загородке, кричим, хотим отогнать Бека, освободить Степана — и вдруг видим, делается что-то непонятное.
Бек разжал зубы, отскочил от Степана и, поджав хвост, визжа, бросился в будку. Забился там и сидит. А Степан Гулин поворотился и, не торопясь, совсем спокойно пошел из загородки.
Тоська Алейников к нему:
— Стой, покажи ногу! Наверное, до кости прокусил? Давай скорей к доктору!
А у самого голос прыгает.
Но Степан поднял голову и в первый раз засмеялся:
— Ничего он не прокусил. Где ему! Ведь нога-то у меня деревянная!
И он поднял штанину и показал нам деревянную ногу в ботинке. И сказал еще:
— Это меня, когда я маленький был, фашист под Москвой топором…
Как тихо стало вдруг во дворе! Будто все ушли. И никто не удивился, когда Тоська Алейников подошел к Степану и сказал:
— Ты, брат, знаешь, ты не обижайся на меня… Я извиняюсь и все такое. Я ведь не знал…
Тоська был очень красный, да и всем нам было здорово скверно: стыдно так. И все ужасно обрадовались, когда Степан сказал, что он вовсе не обижается.
Стали лезть к нему, руку жать, говорить, что он молодчинище и вовсе никакая не Рыба.
И тогда Степан во второй раз засмеялся и сказал:
— А Золотой Воды на карте действительно нет. Это санаторий на Алтае, где меня лечили.
_____
Владим Владимыч
Первым человеком, который сказал мне, десятилетней девчонке, «вы», был Маяковский, или, как мы его называли, Владим Владимыч. И это я запомнила на всю жизнь — уж очень была удивлена и польщена: такой большой, суровый с виду громогласный приятель папы — и вдруг говорит мне «вы»!
Потом я много раз слышала, как Владим Владимыч всем детям говорит «вы» и как уважительно относится даже к самым маленьким ребятам. Шли мы однажды по московскому переулку. Стоит в переулке нечто вроде огромной железной бочки — котел, в котором варили асфальт для улиц. В этих асфальтовых котлах находили приют и тепло в осеннюю стужу беспризорные ребята. Маяковский постучал палкой по котлу. Пошел по переулку гул.
— Есть кто дома? — спросил Владим Владимыч.
— Кто стучит? Кого вам? — отозвались из котла, и наружу высунулась голова в бараньей шапке, из которой вываливалась вата. Лицо у владельца шапки было такое чумазое, что разобрать, сколько ему лет, черный он или белый, было невозможно.
— Гм… вижу, что ванна у вас все еще ремонтируется, — сказал невозмутимо Маяковский, — а ведь вы мне обещали в прошлый раз, уважаемый Сеня, что переедете в более комфортабельное помещение. Я же с вами договорился.
«Уважаемый Сеня» — зашмыгал носом.
— Да в том доме больно строгие начальники, дяденька Маяковский, — сказал он, жалобно и хитро косясь на Владим Владимыча. — Ни плюнуть, ни покурить… Мы с Панькой деру дали. Нет ли папиросочки? — Он окончательно вылез и стоял перед нами босой, в длинной, до пят, рваной куртке какого-то ржавого цвета.
— Ну, вот что, товарищ Сеня, — сказал Маяковский очень серьезно, — давайте оснуем с вами и товарищем Панькой товарищество на вере.
— Чего такое? — насторожился Сенька.
— Когда у людей не было денег, капитала, так сказать, вот как у нас с вами, Сеня, но они доверяли друг другу и хотели работать вместе, они организовывали товарищество на вере, терпеливо объяснял Маяковский. — Я вот и хочу вступить с вами в такое товарищество. Идет?
— Ух, черт длинный, что выдумал! — восторженно закричал Сенька. — Давай, давай, жми дальше! Сейчас и Панька придет.
Маяковский неторопливо поставил ногу на каменную тумбу у тротуара, устроился поудобнее, вынул из кармана пиджака блокнот, механический карандаш и начал что-то писать.
— А что это ты пишешь? — подозрительно уставился на него Сенька.
— Пишу договор нашего товарищества, — отвечал Маяковский. — Вот тут сказано: «Мы, Владимир Маяковский — с одной стороны, и товарищи Семен и Павел — с другой, основали сегодня, такого-то числа, товарищество на вере и обязуемся честным словом друг другу доверять и выполнять все наши обязательства». Вот. Теперь надо подписаться.
Маяковский поставил под договором свою разгонистую подпись и протянул листок беспризорнику:
— Подпишись за себя и за товарища Паньку.
Сенька почесал одну босую ногу о другую и с сомнением посмотрел на бумагу.
— Да я неграмотный, — пробормотал он.
— Врете вы, уважаемый товарищ Сеня, — сказал непреклонно Маяковский. — Позавчера я сам видел, как вы писали на заборе разные гадости.
— Да то на заборе, — протянул Сенька, но карандаш все-таки взял. — Эх, хороша штука! — восхитился он. — Где тут подписываться? — Он поставил под договором какую-то куриную закорючку. По белому листу протянулась жирная черная полоса. — Эх, замазюкал я все! — И он опять с восторгом оглядел карандаш. — Хорош!
— Так вот, первое дело нашего товарищества, — сказал Маяковский, — я отдаю вам этот карандаш, но вы, в свою очередь, идете с моей запиской к одному моему товарищу. Этот товарищ устроит вас и уважаемого Паньку в один очень хороший дом. Я попрошу, чтоб к вам там не очень придирались. Но и вы, в свою очередь, обещаете мне не хамить там и не удирать, не предупредив меня. Вот мой телефон. Я теперь ваш компаньон по товариществу, и вы должны извещать меня, если соберетесь переменить адрес. Между прочим, можете сказать товарищу Паньке, что и он получит такой же карандаш от меня.
Сенька слушал, уставив зачарованные глаза на карандаш. Он еще не мог окончательно поверить, что это сокровище принадлежит ему.
— Говоришь, и Паньке такой же дашь? — переспросил он охрипшим голосом.
— Даю честное слово, — торжественно ответил Маяковский. — Это будет моим вкладом в наше товарищество.
— А когда ты его дашь Паньке?
— Как только получу от моего товарища приличный отзыв о вас и сообщение, что вы оба стали постоянными жителями дома, — отвечал Маяковский. — Ну как, Сенечка, подходит вам такой разговор?
Сенька помедлил немного, подумал, потом кивнул.
— Заметано. Коли мы из этого твоего дома сбегем, я тебе карандаш обратно отдам, можешь не сомневаться, — сказал он.
— А я и не сомневаюсь, — усмехнулся Маяковский. — Ведь у нас теперь — товарищество на вере.
Мы распрощались с беспризорником, причем Маяковский поднял руку и провозгласил: «Рукопожатия отменяются», — и ушли.
— Плакал ваш карандаш, дядя Володя, — поддразнила я Маяковского.
Он недовольно посмотрел на меня.
— Это над вами надо плакать, а не над карандашом, — сказал он
