которые способствовали появлению тоталитарных режимов в наше время. Но и тут мы не обойдемся без ссылок на теории и теоретиков, которые по-своему обобщали исторический опыт и подталкивали его в определенное русло.
Процессы мысли, а если говорить о Франции, то и действия, начавшиеся в XVIII веке, в XIX выплеснулись за пределы стран своего зарождения, зажигая своими идеями умы и движения по всей Европе. Речь идет равно как о промышленно-экономическом (прежде всего в Великобритании), так и интеллектуально-идеологическом (в основном французском и германском) развитиях. С распространением промышленного переворота, урбанизации, осложнялась общественная жизнь, структуры государственного управления, организация народного хозяйства; и к концу XIX века большинство мыслителей склонялись к той или иной форме органического мышления, понимая, что все эти процессы взаимосвязаны, и неразрывно связанными с ними становится жизнь, образ жизни человека. Именно в это время классический английский либерализм Джона Милла и Бентама, проповедовавших полную автономию индивида, независимость
71
его от государства, ограничение государственной власти ролью всего лишь «ночного сторожа», подпадает под влияние гегельянства. Влиятельный английский мыслитель Томас Грин со своей «Оксфордской школой» произвел в 1880-х годах коренной гегельянский ревизионизм либерализма, введя гегельянские понятия, чуждые классическому либерализму. Совсем в духе Гегеля государство им рассматривается как положительный активный фактор с правом законодательного вмешательства в жизнь общества в тех случаях, когда такое вмешательство способствует «положительной свободе», под которой он (как и Гегель) понимает всеобщее благополучие, с одной оговоркой: вмешательство оправдано там, «где оно не вносит большего зла, чем то, которое оно ликвидирует...» Это последнее ограничение было единственным остатком классического либерализма, указывает американский политолог Джордж Сабайн в своей «Истории политической теории»[1]. Такое определение, конечно, весьма растяжимо своей неопределенностью: кто определит зло и добро в сугубо секулярном государстве, на основании каких критериев? Если бы речь шла о вреде, то в рамках гегельянства — это определение было бы довольно ясным. Государство и общество у Гегеля первичны, максимальная свобода личности достигается в служении государству, следовательно, речь шла бы в первую очередь о пользе или вреде нации, государству, коллективу. Но в том-то и дело, что Грин использует слово «зло», которое определимо только в религиозном контексте, требующим признания абсолюта, как отправной точки иерархии ценностей, то есть Бога.
За исключением этого сомнительного по своим критериям ограничения Грин предоставлял государству почти неограниченную посредническую власть в области достижения и реализации общественной справедливости и благополучия, введения и реализации принудительного общего образования и решения вопроса о его оплате. Иными словами, государство по Грину должно обеспечивать не свободу вообще, а именно положительную свободу. «После Грина, — отмечает Сабайн, — в принципе исчезает различие между
72
либерализмом и либеральной формой социализма», и задает риторический вопрос: что понимать под положительной свободой? В гегельянском контексте положительная свобода это такое поведение, которое служит общему делу, олицетворяемому государством. В толковании Руссо «положительная свобода» — вне зависимости от того, употреблял ли он этот конкретный термин или нет — подразумевает принуждение нежелающих «быть свободными» подчиниться Общей воле, то есть подчинить Общей воле тех, кто не желает вести себя в соответствии с тем, что мудрые люди считают наибольшей пользой для общего дела. Неудивительно, что гриновский ревизионизм привел к распаду либеральной партии в Великобритании, ее фактическому слиянию с британской Рабочей партией, являющейся коалицией социалистов разных мастей с либералами гриновского образца. После гриновского «пересмотра» от классического либерализма оставалась только либералистическая «религия прогресса», которая весьма гармонировала с промышленным прогрессом.
Тут следует отметить, что в связи с ростом промышленных предприятий, на смену почти совершенной рыночной конкуренции небольших мануфактур, фабрик и ремесленных заведений эпохи Адама Смита приходят огромные производства, нередко монополизируя местный рынок труда, становясь в городах-фабриках чуть ли не единственными работодателями. Приток населения из сел в города создает проблемы безработицы, чрезмерной эксплуатации труда монополистами. Рост производства и малая покупательная способность значительных слоев населения создают проблемы перепроизводства, экономических циклов, депрессий. Все это подрывает оптимистическую веру либералов в саморегулирующуюся способность рынка, его способность обеспечивать беспрерывный прогресс и «максимальное счастье максимальной численности людей».
На разочарование в саморегулируемости рынка и в благе бесконтрольного индивидуализма государство отвечает постепенным введением законов, регулирующих трудовые отношения и еще более постепенным признанием профсоюзов, обладающих оружием стачек. Иными словами, государство
73
начинает признавать и узаконивать коллективные действия рабочих организаций, подчинения индивидуальных рабочих коллективной дисциплине воинствующей организации, что, конечно, никак не вяжется с либерализмом. Параллельно, во второй половине XIX и начале XX столетия происходит эволюция политических партий: из клубов единомышленников они, как и профсоюзы, становятся авторитарными коллективами, заставляющими своих членов «быть свободными» по принципу Руссо согласно с общей волей партийного или профсоюзного руководства.
Государство, вводя все больше законов, регулирующих отношения труда и капитала равно как страхующих рабочих и служащих на случай потери трудоспособности, становится в глазах трудящихся их защитником, что настраивает широкие массы народа к готовности отказаться от значительной доли своей независимости в пользу государства, предоставить государству право все возрастающего вмешательства в общественные и межличностные отношения.
Этому процессу способствовали и следующие факторы:
1. Растущая индустриализация со все более осложняющимися технологиями требует не только грамотных рабочих, но и стандартизации образования, особенно профессионального и ремесленного, чтобы в условиях все возрастающей мобильности не было проблем со сменой трудовых кадров. Иными словами, на государство возлагается функция не только введения массового образования, но и разработки стандартизованных программ обучения, чтобы, скажем, диплом чертежника был свидетельством определенного пакета знаний, будь он из саратовского или тульского технического училища. Это развивает не только единообразие, уравниловку и государственный контроль в области воспитания граждан, но ведет и к росту налогообложения тем же государством для финансирования, в частности, образования. Роль государства и его вмешательства в жизнь человека растет. Индивидуальность личности ограничивается той же стандартизированностью образования «под одну гребенку».
2. Если в первые десятилетия промышленного переворота у подавляющего большинства рабочих еще не обрывались их деревенские корни, и рабочий всегда мог вернуться к
74
сельскому очагу, будь то по болезни, инвалидности или старости, и заканчивать свою жизнь в кругу близких родственников, то дальнейший рост урбанизации, переселение сельских масс в города ведет к постепенному разрыву между городскими трудящимися и селом. Функции, которые раньше обеспечивали сельские родственники, теперь должно выполнять по отношению к урбанизированным массам государство, чем все увеличивается зависимость гражданина от государства.
3. Растущая урбанизация заставила государство взяться за такие службы, как городское планирование, коммуникации, канализация и прочие коммунальные услуги. Особенное значение приобретает прямая или косвенная роль правительства в планировании, развитии и регулировании
