- Вы знаете, кто я тут? - продолжал Нагель. - Я, видите ли, здесь первый ангел.
Стефану стало не по себе. Нагель подошел к нему вплотную и горячо зашептал:
- Через неделю я буду на большом совещании. Сам Господь будет, и Давид, и все пророки, архангелы и кто хотите. Со мной там очень считаются, так, может, вам, господин доктор, что-нибудь нужно? Скажите, я устрою.
- Нет, ничего мне не нужно...
Стефан схватил Сташека за руку и потянул к двери. Еврей, опершись о лопату, проводил их взглядом.
- Для непосвященных лечебница - невесть что... - разглагольствовал Кшечотек, когда они свергли в длинный, облицованный желтым кафелем коридор.
За лестничной площадкой проход раздваивался. Влево шел коридор без окон, освещенный маленькими лампочками; чем-то это напоминало лес. Пока они шли, темнота через равные промежутки накрывала их.
- ...Между тем симптомы поразительно стереотипны. Видения, галлюцинации, такая стадия, эдакая стадия, двигательное возбуждение, потеря памяти, кататония, мания - и шабаш. А теперь - внимание!
С этими словами Сташек остановился у обыкновенной, запирающейся на ключ двери, над которой горела матовая лампочка.
Они вошли в небольшую, но казавшуюся просторной комнату: заправленная кровать у стены, несколько белых стульев и стол, на котором возвышалась аккуратная стопка толстых книг. На полу валялось множество скомканных листов бумаги. Человек в фиолетовой, в серебряную полоску, пижаме сидел спиной к вошедшим. Когда он повернулся, Стефан вспомнил фотографию в каком-то иллюстрированном журнале. Это был рослый, можно сказать, красивый мужчина, хотя подкожный жирок уже начинал размывать чистоту линий его лица. Под бровями, лохматыми и припорошенными сединой - так же, как и виски, - горели глаза, большие и, казалось, не мигающие, но живые, как бы чуть обленившиеся в затворничестве. Бесцветные сами по себе, они подлаживались под тона окружения. Теперь они были светлыми. Кожа поэта, изнеженная долгим его пребыванием взаперти, была совсем прозрачной и провисала под глазами едва заметными мешочками.
- Разрешите вам представить моего коллегу, доктора Тшинецкого. Он приехал поработать у нас. Великолепный партнер для дискуссий.
- Если и партнер, то лишь универсальный дилетант, - произнес Стефан, с удовольствием отвечая на теплое, короткое рукопожатие Секуловского.
Сели. Наверное, выглядело это довольно странно: двое в белых халатах, из карманов которых неделикатно выглядывали стетоскопы и диагностические молоточки, и пожилой господин в экзотической пижаме. Поболтали о том о сем; наконец Секуловский заметил:
- Медицина может быть недурным окном в беспредельность. Порой я жалею, что не изучал ее систематически.
- Перед тобой выдающийся знаток психопатологии, - сказал Кшечотек Стефану; тот заметил, что его друг более сдержан и официален, чем обычно.
"Пыжится", - подумал Стефан. Вслух он сказал, что никто еще не написал романа о людях их профессии, а ведь кто-то мог бы стать настоящим исследователем этой сферы, нарисовать верную ее картину.
- Это дело копиистов, - небрежно, хотя и учтиво, усмехнулся поэт. Зеркало на проселочной дороге? Что тут общего с литературой? Если так подходить, господин доктор, то роман - вопреки мнению Виткаци [псевдоним Станислава Игнацы Виткевича (1885-1939) - польский писатель, художник, философ] - это искусство подглядывания.
- Я имел в виду всю сложность явления... метаморфозу человека, который вступает в университетские стены, зная людей лишь со стороны их кожного покрова и, возможно, слизистой оболочки, - Тшинецкий улыбнулся, ибо это должно было сойти за двусмысленность, - а выходит... врачом.
Это прозвучало идиотски. Стефан с досадой и удивлением обнаружил, что не способен достаточно быстро формулировать мысли, подбирать слова и смущается, как школяр перед учителем, хотя никакого почтения к Секуловскому не испытывает.
- Мне кажется, что о своем теле мы знаем не больше, чем о самой далекой звезде, - негромко заметил поэт.
- Мы познаем законы, которым оно послушно...
- И это в то время, когда чуть ни на каждый тезис в биологии есть свой антитезис. Научные теории - это психологическая жевательная резинка.
- Но позвольте, - возразил уже несколько задетый Стефан, - а как вы обычно поступали, когда заболевали?
- Звал врача, - улыбнулся Секуловский. Улыбка у него была по-детски открытая. - Но лет в восемнадцать я понял, какое множество тупиц становится врачами. С тех пор панически боюсь заболеть: разве можно исповедоваться в своих постыдных слабостях перед человеком, который глупее тебя?
- Иногда это лучше всего; неужели вас никогда не тянуло пооткровенничать с первым встречным о том, что вы бы утаили от самых близких?
- Кто же, по-вашему, может быть "близким"?
- Ну, хотя бы родители.
- Кто ты такой? Маленький поляк, - изрек Секуловский. - Это родители-то - самые близкие? Почему не панцирные рыбы? Ведь они тоже были звеном в эволюции, как учит ваша биология; следовательно, нежность должна распространяться на все семейство, включая ящеров. А может, вы знаете кого-нибудь, кто зачинал ребенка, предаваясь трогательным мыслям о его будущей духовной жизни?
- Ну, а женщины?
- Вы, наверное, шутите? Оба пола взаимодействуют по причинам довольно маловразумительным; по всей видимости - это результат того, что когда-то какой-то комочек белка чуток перекривился, тут что-то убавилось, там выпятилось, ну, вот и возникли какие-то впадины и соответствующие им выпуклости, но чтобы отсюда начался путь к близости? Разумеется, духовной... Близка ли вам ваша нога?
- Какое это имеет... - попытался возразить Стефан. Он видел уже, что сдает; Секуловский словно меткими выстрелами дырявил разговор.
- Все имеет. Нога, конечно, ближе, ибо вы можете прочувствовать ее двояко: первый раз с закрытыми глазами, как "осознанное чувство обладания ногой", а второй раз, когда на нее взглянете, коснетесь ее, - иными словами как вещь. Увы, любой другой человек всегда вещь.
- Это чистейший абсурд. Не хотите же вы сказать, что у вас никогда не было друга, что вы никогда не любили?
- Ну, вот мы и приехали! - закричал Секуловский. - Разумеется, все это было. Но близость-то тут при чем? Никто не может быть мне ближе, чем я сам, а я порой так далек от самого себя...
Поэт прикрыл глаза; сделал он это с таким усилием, словно отрекался от всего мира. Их беседа походила на блуждание в лабиринте. Стефан решил взять дело в свои руки и выложить самое заветное. Можно будет позабавиться.
- Мы говорили о литературе. Вы слишком односторонне выхватываете слова и переиначиваете подробности...
- Валяйте смелее, - поощрил его поэт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
