— В рассуждении кадетов. Вас-то простят, как вы генеральского чина; а Рыбкина, мужика, — пожалуйте под машинку.
— Глупости говоришь, Рыбкин. Одинаково скверно будет и тебе и мне. Ну, давай спать!..
— Спокойной ночи, товарищ Адамов, — вздохнул красноармеец.
Евгений Павлович прижался плотнее к лошадиному брюху. Сквозь пленку дремы подумалось о словах Рыбкина, и генерал представил себе встречу с белыми. И неожиданно почувствовал испуг и томительное отвращение. Чтобы отделаться от этой мысли, надвинул шлем на глаза и уткнулся носом в лошадиную шерсть.
— Вставайте, товарищ Адамов. Идтить пора. Светает.
Сквозь сон генерал почувствовал осторожные подергивания за плечо и раскрыл глаза. Оспенные рябинки со щек Рыбкина ласково усмехались ему.
— Заспались. Мне и то жаль вас будить было, да надо.
Евгений Павлович наскоро вытер лицо снегом и вскарабкался на лошадь.
Рыбкин потянул за повод.
— А ты что не садишься?
— Лошадь ослабла. Двоих не свезет. Да идти-то уж недалеко.
И красноармеец зашагал по снегу, ведя лошадь.
За опушкой, где вчера видели только черный провал, лежала ровная белая полянка. Она опять замыкалась редким березняком. Пройдя березняк, Рыбкин остановился.
— Глядите, деревня, — сказал он смешливо, вытягивая туда палец. — Знать бы, так не пришлось бы в лесу мерзнуть. Только вот чия? Наша иль ихняя?
Он пролез в кусты, присел на корточки, долго вглядывался из-под руки и с радостным лицом повернулся к генералу.
— Наша. Красный флаг над избой. Повезло-таки. Ходим скорей!..
Он опять ухватился за повод лошади и вприпрыжку побежал по снегу, волоча винтовку. Уже у самых строений, навстречу из-за избы, высыпала куча солдат, несущих длинное бревно.
— Товарищи! — заголосил Рыбкин. — Ребяточки! Подмогите!
Солдаты услышали крик, бросили бревно, выпрямились и обернулись. Рыбкин громко охнул и осел. На плечах солдат он различил красные лоскутки погон. Рыбкин метнулся к Евгению Павловичу.
— Белуга!.. Гоните в лес, а мне все одно пропадать. Я их попридержу! — крикнул он, припадая на одно колено и вскидывая винтовку.
Генерал повернул лошадь и тронул ее шенкелями. Но усталое и голодное животное, почуявшее запах еды и стойла, заупрямилось. Генерал оглянулся. Солдаты бежали от изб. Рыбкин яростно дергал затвор и, завыв, отшвырнул винтовку в сторону.
— Примерз затвор! — крикнул он. — Один конец, монумент ихней матери в глотку!
Солдаты набежали. Генерал увидел, как трое навалились на Рыбкина. Двое подбежали, ухватили за повод и грубо сдернули Евгения Павловича на землю. Скрученного поясом Рыбкина подняли с земли. По губе у него стекала струйка крови. Он молчал. Его подвели к Евгению Павловичу и поставили рядом. Рослый солдат с нерусским лицом подошел к Евгению Павловичу и, заглянув в лицо, сильно рванул за бородку.
— Штарый шволичь, — сказал он, сплюнув, — пешок шыпет, а балшивик.
Другой солдат, засмеявшись, ударил Евгения Павловича в бок прикладом рыбкинской винтовки. Евгений Павлович шатнулся и жалко, по-детски, ойкнул.
И тогда от жалости или от растерянности, но вырвалось у Рыбкина от сердца негаданное слово:
— Не трожьте, гадюки, старичка. Ваший он. Из генералов.
Солдаты переглянулись. Рослый, с нерусским лицом, насупясь, покраснел и, скрывая смущение, прикрикнул:
— Форвертс! Марш на штаб!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Евгений Павлович стоял у стола в избе и смотрел, не поднимая глаз, на детские, в заусеницах у ногтей, розовые пальцы поручика.
— Вы можете подтвердить документально показание взятого с вами вместе в плен красноармейца, заявившего, что вы бывший генерал русской армии? — услыхал он молодой, хрусткий, как наливное яблоко, голос офицера.
— Конечно. У меня есть личная книжка. В ней отмечен мой послужной список, — ответил генерал. — Только зачем это вам?
— Как зачем? — удивился поручик. — Это совершенно меняет дело. Где ваша книжка?
Евгений Павлович расстегнул шинель и, достав из внутреннего кармана книжку, подал офицеру. Поручик брезгливо взял ее и развернул, скользя глазами по тексту. Лицо его порозовело, прояснело, стало гладким.
— Ну, — сказал он, складывая книжку, — считаю долгом извиниться перед вашим превосходительством за несдержанность нижних чинов. Они будут подвергнуты дисциплинарному взысканию. Вы свободны, ваше превосходительство. Я сейчас доложу полковнику. У нас большая нужда в высшем командном составе, ваше превосходительство.
Генерал устало закрыл глаза. Перед ним встал на мгновение умерший уже в сознании мир генералов, погон, орденов, каменной субординации, тяжелая мертвенная машина развалившейся империи, олицетворенная в эту минуту сидевшим перед ним оловянным солдатиком, преисполненным аффектации, дисциплины и исполнительности. И сразу стало ясным, что эта машина навсегда уже чужда и враждебна ему, как он сам чужд и враждебен ей. Он сморщился, словно от зубной боли, покачал головой и сказал офицеру, медленно и раздельно роняя слова:
— Вы думаете, я смогу служить в вашей армии?
Поручик улыбнулся.
— Отчего же нет, ваше превосходительство? — ответил он, не поняв, не сомневаясь, что иначе понять слова генерала невозможно. — Ведь вы же не какой-нибудь прапорщик военного времени из студентов. Никто не заподозрит вас в добровольном большевизме, ваше превосходительство.
Генерал усмехнулся.
— Вы меня неправильно поняли, господин поручик, — возразил он, — я именно хотел сказать, что служба в вашей армии этически неприемлема для меня.
Поручик выронил на стол деревянную карельскую папиросницу и впился в изрезанное морщинками ссохшееся лицо.
— Вы с ума сошли? — вскрикнул он.
Генерал с внезапной и поднявшейся из самой глубины ненавистью почувствовал, что румяное, беспечное лицо офицера, с черными подстриженными усиками над пухлой губой, до омерзения противно ему.
— Потрудитесь держать себя прилично, — дрогнув челюстью, кинул он офицеру, — я старше вас вдвое. Я ведь не говорю вам, что вы с ума сошли, служа в вашей армии.
Офицер поднял со стола папиросницу, открыл ее, бросил в рот папироску и нервно закурил. Глаза его сощурились и стали хитро-хищными и пронзительными.
Он опустился на табуретку, закинул ногу за ногу, сложил руки на колени и, затянувшись, нарочито нагло пустил дым в лицо Евгению Павловичу.
— Вы что же, большевик? — спросил он с презрительной иронией твердолобого молокососа и захохотал. — Вот так анекдотик!
— Нет, не большевик! — ответил Евгений Павлович.
— Тогда почему же вы не хотите служить в нашей армии? Кто же вы?
Генерал пожал плечами.
— Вы этого не поймете, — сказал он с тем же тихим презрением, с каким говорил когда-то с Приклонским, — не сможете понять… Когда огромное тело пролетает в мировом пространстве, в его орбиту втягиваются малые тела, даже против их воли. Так появляется какой-нибудь седьмой спутник… Но все равно — вы ничего не поймете, и разговаривать с вами я почитаю излишним, — закончил он, чувствуя, как вся кровь прихлынула к лицу от внезапной бешеной ненависти к этому оловянному солдатику, щурящему бессмысленные глазки заводной куклы.
Поручик встал со стула и присвистнул.
— Слыхали мы эти песни. Притворяетесь помешанным.
Он прошел к двери, открыл ее и крикнул в сени:
— Захарченко! Сбегай к господину полковнику; скажи, что я прошу его срочно прийти.
Закрыв дверь, он опять сел на стул и стал разглядывать генерала с задорным нахальством самоуверенной юности.
Евгений Павлович отвернулся.
Он не оглянулся на четкий стук шагов и звук открывающейся двери. Он с живым волнением разглядывал задний двор избы. У хлевушка терлась боком о подставку пятнистая, черная с белым, свинка. Кудластый щенок задорно ловил ее молодыми зубами за вертящееся колечко хвоста. Старый важный петух, подняв одну ногу, меланхолически следил за спортивным увлечением щенка, склонив гребень и полузакрыв желтый стеклянный глаз, словно хотел сказать: «А ну, поглядим, как это вы, молодежь, сумеете?»
Евгений Павлович обернулся только на жесткий окрик поручика:
— Пленный!.. Стать смирно!
Евгений Павлович взглянул и увидел перед собой бритого, гладкого, затянутого в английскую офицерскую форму полковника с немецкими погонами на плечах. Он слушал торопливый доклад поручика, облизывая тугие, как накачанные велосипедные камеры, губы. Дослушав, шагнул к генералу.
— Вы отказываетесь переходить в ряды доблестной северной армии?
Генерал молчал. Губы сами собой кривились в усмешечку — тихую, ползучую, нестерпимую.
— Я вас спрашиваю! — повысил голос полковник.
И пришла негаданная мысль — съязвить напоследок, взорвать оскорблением это отполированное бритвой «жиллет» ремесленное лицо. И генерал сказал, прищурив глаз:
