через край, брызги на всю комнату.
Фёдор Фёдорыч ухватился за скворчонка.
- Вот увидите. Говорить его обучу. Ни у кого такой птицы не будет, - разглагольствовал он в дальнем углу колхозного рынка, где обычно собирались птицеловы-любители. Знающие пожимали плечами, незнающие с уважением смотрели на Фёдора Фёдорыча, который ходил гоголем, заранее купаясь в лучах будущей славы.
Легче глухонемого научить пению, чем скворца разговору. Бездна упорства нужна, чтобы птица выучила два-три слова. А произносит она их шепеляво, с прищёлкиванием и свистом.
Но Фёдор Фёдорыч не отступал. Под его неусыпным наблюдением скворчонок быстро превратился в ручную птицу. Он привязался к хозяину, как собака. Любил сидеть на плече, важно шествовать по пятам за хозяином, если тот расхаживал по комнате, радостно кричал и хлопал крыльями, когда Головин возвращался с работы. Но говорить…
Часами, стоя перед клеткой, Фёдор Фёдорыч бубнил одно и то же слово; «Скворка, скворка, скворка». А чёрный в белых крапинках и рябинках скворка удивлённо поглядывал, щёлкал клювом и молчал.
- Тьфу, дурак! - обычно говорил Фёдор Фёдорович, в изнеможении опускаясь на стул. - Что за беспонятная птица!
Так длилось несколько месяцев. В конце концов Головин махнул рукой на нерадивого питомца. Но скворец, не даром ел свой хлеб с морковью. Он научился лаять, кудахтал курицей, трещал сорокой и ужасно надоел любителю уникальных птиц.
- Тьфу, дурак! - с сердцем говорил Фёдор Фёдорыч и набрасывал платок, когда не в меру расходившийся ученик начинал подражать скрипу дверей.
- Куда бы его отдать? Подарить, что ли? Хоть бы Дуров который-нибудь приехал, так я бы его туда, в цирк, - вслух размышлял Фёдор Фёдорыч.
Все знакомые Головина превосходно знали достоинства уникальной птицы. Если Головин заводил вкрадчивую речь: не хочет ли кто подержать скворца - они поспешно прощались, брались за шапку и уходили, Пробовал Фёдор Фёдорыч уносить выкормыша за город, но неизменно приносил обратно: крылатый питомец не желал улетать от приёмного отца и не отходил от него ни на шаг.
- Жалко оставлять. Что ж, я злодей какой? - рассказывал Головин. - Ведь он, хоть и подлая птица, а всё-таки воспитанник.
В одно весёлое воскресное утро скворец так надоел хозяину своим скрипом, что Фёдор Фёдорыч сорвал клетку со стены и стал торопливо завязывать в платок.
- На базар тебя, подлеца, снесу. Даром отдам, скрипуна паршивого, - говорил он, с остервенением затягивая концы платка.
- Ть-фу, дуррак, - вдруг ясно сказала птица.
- Чего, чего? - озадаченно пробормотал Фёдор Фёдорыч, отступая.
- Ть-фу, дур-р-рак, ччи, - ещё звонче повторил скворец из-под платка.
…С тех пор клетка с уникальной птицей висит в комнате Фёдора Фёдорыча на самом почётном месте, а любители-птицеловы табунами ходят к нему послушать говорящего скворца.
КИЧ
Это был желтоклювый, крапчатый дроздёнок из породы белобровиков, с пушком на голове, глупенькими глазёнками и коротким хвостом. Его принёс Николай Иванович Бобров - мой хороший приятель, любитель певчих птиц.
Дрозда-белобровика мне хотелось подержать давно, я обрадовался подарку, хоть выкармливать птенцов дело хлопотное.
Дроздёнка посадили в корзинку, которую установили в широком деревянном садке, устланном лопухами.
Лето в том году стояло сухое, калёное. Июнь прошёл без дождей, и все черви, которыми надо было кормить моего питомца, ушли в глубокие слои почвы. Каждое утро я брал лопату и становился на земляную работу. Перекопав борозды между грядами и дно в пересохшей водосточной канаве, я с (большим трудом набирал десятка три тощих дождевых червей и с ужасом прикидывал, где буду искать их завтра.
Затем начиналось кормление. Это было весёлое зрелище. Жадно разинув клюв, дроздёнок выпрыгивал из корзинки, бежал ко мне, хлопая отрастающими крылышками, требовал корм. Я опускал червей в клюв. Они исчезали там, живые, словно лезли в нору. Иной упряллый червяк даже вылезал «обратно, свисал из клюва, так что приходилось брать его и подавать птенцу снова.
Прожорливость дроздёнка была невероятной. Я кормил его через каждый час. За день он съедал треть пол-литровой банки дождевых червей, таких драгоценных в засуху.
Потребность в червях заставляла меня бродить с лопатой по всему околотку. Но удивительное дело: чем больше я хлопотал, тем милее становился мне приёмыш.
- Чтой-то ты, милой, весь заплот у меня подрыл. Поди золото в моём огороде ищешь? - подозрительно выспрашивала меня соседка Федосья, которую за острый подбородок все в улице звали «месяцем».
Я попытался объяснить ей цели своих раскопок, но бабка посмотрела на меня как на сумасшедшего, или не поняла, или не поверила. С тех пор она постоянно подглядывала за мной, смешно и неловко хоронясь за щелястой огородной калиткой. Федосья была любопытной и кляузной старухой. Я не сомневался, что она уже сбегала в уличный комитет и объявила меня грабителем, покушающимся на ветхие устои её собственности.
Зато дроздёнок был иного мнения. Он принимал меня за папашу и мамашу, отлично запомнил в лицо и при моём приближении начинал призывно кричать, издавая резкий звук вроде «крич, крич, крич».
За это я прозвал его Кич.
Рос он словно на дрожжах. Развёртывались пёрышки на крыльях, исчез с головы птенцовый пух, вытягивался хвостишко.
Дроздёнок начал пробовать силы в полёте. Открыв клетку, я отходил на несколько шагов, свистел, звал питомца к себе. Он с опасением выглядывал, махал крыльями, сидя на порожке садка, кричал, но не решался оторваться.
Я жалел, что не могу взлететь, чтобы показать своему выкормышу, как это делается. Так было долгое время. Но раз, решившись на полёт, Кич уже не боялся и летел на мой зов через весь двор.
Забавнее всего он учился самостоятельно есть. Я складывал червей в консервную банку и отходил. Дроздёнок спрыгивал вниз, бродил вокруг банки, задрав хвост, заглядывал туда одним глазом, раскрывал клюв и кричал. Наверное, он звал и упрашивал червяка, чтобы тот сам полез к нему в рот.
Пролетел незаметно целый месяц. Теперь дрозд ел ягоды, тёртую морковь, муравьиные яйца. Он превратился в красивого дрозда-белобровика со строгим взглядом осторожной лесной птицы.
Но своей птенцовой привязанности Кич не утратил. Каждое утро встречал меня приветственным криком, топорщил перья на голове, носился вдоль клетки. Когда, открыв дверцу, я звал его к себе, он шумно летел, усаживался на подставленную руку, на голову, на плечо.
Больше всего Кич любил загорать, нежиться на солнышке, лёжа в моей ладони, на коленях, на освещённом окне. Птица закрывала глаза, блаженно дремала,
