После жаркого июля наступил август. В низинах фермеры собирали кукурузу. Однажды вечером, прислонившись к воротам и наблюдая, как мужчины поднимают вилами тяжелые груды соломы, Нона вдруг подумала, а не вернуться ли в Пенгорран, где еще только будут собирать сено.
Она ушла почти две недели назад, но ей казалось, что прошла вечность. Сначала ей не терпелось поскорее добраться до границы Уэльса и быстрее попасть в Лондон, но из-за жаркой погоды и пыльных дорог ей пришлось двигаться медленнее. Ее игра пока имела огромный успех, но она не была уверена, что по другую сторону границы ее будут принимать так же тепло. Деньги, которые она теперь так легко зарабатывает, пригодятся ей в будущем — предстоит долгий, длительный путь.
Нона постепенно привыкала к новой жизни. Старые тревоги почти забылись, но на смену им пришли новые. За пределами городов она старалась держаться подальше от людей. Ночевала в стогах сена или в коровниках. В жаркую погоду это было просто, но что будет, когда начнется осень?
Ей становилось все более и более одиноко. Конечно, случались разные встречи, и везде ее радушно принимали, но одиночество угнетало ее. Нона часто вспоминала Ханну и мучилась, что до сих пор не написала ей, но сообщить Ханне, что ее кузина Анна уехала в Америку, а она сама вынуждена играть на скрипке, чтобы заработать на пропитание, Нона не могла. Ханна разволнуется от этого больше, чем от отсутствия вестей от нее. Она не знала, что ей делать. Может, написать Джулиану? Но тому, наверное, нет до ее проблем никакого дела. Вероятно, он уже забыл ее. Нона вспомнила, как видела его в последний раз, когда он стоял на горе и махал ей рукой. Девушке хотелось поговорить с ним, попросить у него совета.
Она подняла свои вещи и с отвращением осмотрела серый, потрепанный подол когда-то черной юбки. Пыльные, долгие дороги оставили на ней свой след. Сегодня, умывшись в ручье, она впервые взглянула в маленькое зеркальце, которое захватила с собой. Лицо покрыто бронзовым загаром, а темные волосы немного посветлели на висках. Теперь она определенно похожа на цыганку. Ей вдруг захотелось забраться в Пенгорране в большую ванну, отмыться добела и получить из рук Ханны чистые, накрахмаленные нижние юбки.
Уже почти стемнело, когда невдалеке от дороги послышались голоса. Нона остановилась и прислушалась. До нее донеслись мужской голос, обрывок песни, детский крик, лай собаки и странное карканье какой-то птицы. Она осторожно подкралась ближе и, спрятавшись за дерево, осмотрела ложбину, где расположился цыганский табор. Похоже, цыгане появились здесь недавно. Неподалеку от нее цыган привязывал лошадь, другой подкладывал дрова в большой костер, возле которого стояла старая цыганка и помешивала в большом горшке какое-то варево. Языки пламени освещали темные кудри, прилипшие к ее лбу, и морщинистое лицо. Остальные цыганки сновали взад-вперед по своим делам, и случайные вспышки пламени освещали то золотую серьгу, то золоченый гребень. Вдруг к Ноне подбежала одна из собак, обнюхала ее ноги и громко залаяла. Цыгане подозрительно подняли головы.
— Там кто-то есть! — крикнула старуха. — Вон за тем деревом! Бенджи, иди посмотри!
Нона поняла, что убегать не имеет смысла. Кроме того, в глубине души ей хотелось общения… какого угодно общения. Но она немного боялась этих людей, хотя не собиралась им этого показывать. Вполне возможно, они ее прогонят.
Бенджи, примерно ее возраста, как определила Нона, подошел к ней почти неслышно, не задев в темноте ни единого сучка.
— Это девушка, — крикнул он.
— Веди ее сюда! — приказала старуха.
— Когда Биби зовет, надо слушаться, — грубовато сказал он Ноне, и та послушно пошла за ним к костру.
Цыгане прервали свои занятия и столпились вокруг, разглядывая ее темными блестящими глазами, а старуха начала допрос:
— Что ты здесь делаешь? Мы слишком устали и не станем гадать тебе. Ты ведь пришла за этим?
Она наклонилась к Ноне, с любопытством разглядывая ее. Вдруг ее взгляд упал на футляр с кротой. Старуха спросила:
— А это что такое?
Нона объяснила. Цыгане возбужденно залопотали.
— Как твое имя? — спросила Биби.
— Нона.
— Это цыганское имя, — помолчав, произнесла старуха.
— Может быть, она кочевница, как мы, — предположила другая цыганка.
Старуха сплюнула.
— Кочует одна?! Без табора? — презрительно произнесла она. — Где твоя семья, девушка?
Нона раздумывала. В глубине души она соскучилась по общению с людьми. К тому же ветер принес аромат еды, а от костра исходили тепло и свет. Ей захотелось остаться, пусть хоть на одну ночь, — услышать, как говорят люди, побыть с ними. Вдруг произошла странная вещь. Откуда-то из потаенных уголков ее памяти начали появляться причудливые чужеземные слова, похожие на те, что произносили цыгане. Одержимая жаждой говорить, она повторяла то немногое, что всплывало в памяти. Девушка даже не знала, что они означают.
— Она кочевница, Биби, — забормотали цыгане. — Никто, кроме кочевников, не знает этих слов.
— Почему ты кочуешь одна? — осведомилась старуха.
— Мне пришлось убежать. Я ходила по дорогам и играла на кроте.
— Убежать? Почему?
Нона покачала головой, и старуха кивнула. Цыгане понимают, что такое тайна. Скрытность была неотъемлемой частью их жизни. Нона поняла, что цыгане приняли ее.
— Пускай Сет соорудит для нее шатер, — сказала цыганка с крупными золотыми серьгами и браслетами на запястьях.
— Да, позаботься о ней, Лавенди, — велела Биби, переведя внимание на горшок. — Этот кролик еще долго будет тушиться. Ладно, идите. Придете, когда позову.
Вскоре табор занялся своими делами. Дети собирали поленья и хворост. Были разбиты низкие шатры и извлечены из-под кибиток горшки и кастрюли. Мужчины отогнали собак — и все это под оглушительные крики детей, копошившихся вокруг.
Нона помогла Лавенди принести из кибитки груду одеял и расстелить их в низком шатре, который для нее соорудил Сет, муж Лавенди.
— Впервые за несколько недель я буду спать под крышей, — сказала она.
— Ты из семьи Босуэлл или Вуд? — спросила Лавенди Нону и, не дождавшись ответа, продолжила: — Можешь остаться с нами, если Биби согласилась… Думаю, это крота. На них играют только цыгане.
Нона открыла рот, чтобы ответить, что играть ее учила мама, но решила промолчать. Ведь цыгане ей позволили остаться только потому, что приняли за свою. Почему они так решили, оставалось только гадать. Еще более странным ей показалось то, что, улавливая обрывки их разговоров, она отчасти понимала, о чем идет речь. И тем не менее, она не помнила, чтобы раньше когда-либо общалась с цыганами. По какой-то причине они никогда не останавливались возле Пенгоррана.
