Так и сделаю – скажу родителям о своем решении утром и сразу убегу в школу, пока не начался скандал: такая новость маму не обрадует.
Я плохо спала в ту ночь, и к утру смелости у меня поубавилось. Спускаясь из комнаты к завтраку, я очень нервничала и обрадовалась, когда увидела отца за столом. Я надеялась на его поддержку.
– Ты придумала, что ответишь директрисе? – спросил он.
– Я решила ничего не менять, – сказала я, бледнея. – Ты ведь понимаешь почему?
Он еще ничего не успел сказать, как мать стала орать на меня:
– Что ты ему рассказываешь, он тут вообще ни при чем!
– Почему нет? – спросила я удивленно. – Он же мой папа.
Мать ударила меня ладонью по щеке, гораздо сильнее, чем обычно. От удара я упала на пол и осталась лежать, пораженная настолько, что не могла даже плакать. Мама склонилась надо мной и стала хлестать меня по щекам; такая жестокость ужаснула меня.
Папа оттолкнул взбесившуюся мать и закрыл меня собой.
– Довольно, оставь ее наконец в покое, – сказал он твердо.
– Прочь с дороги! Я буду делать с ней что хочу! – кричала мама. – А у тебя нет никаких прав на нее!
Что, в конце концов, все это значит? Что за бесконечные намеки? Я знала лишь, что снова виновата в чем-то, о чем даже не подозреваю, и понимала, что у родителей какой-то свой взрослый спор, а я еще слишком мала, чтобы вмешиваться. Но почему мама может распоряжаться мной, как пожелает, а папа – нет? Ничего не понятно.
Как только мне удалось подняться, я поспешила в ванную, несколько раз умылась прохладной водой, чтобы унять боль от пощечин, и побежала в школу. Том и Анна уже ушли без меня, и я боялась опоздать.
В тот же день я сказала своей классной, что остаюсь; она сказала, что я сделала правильный выбор. Не придется привыкать к новой школе и снова заводить друзей.
Было страшновато возвращаться домой, но я прекрасно понимала, что, если задержусь, у мамы будет еще один повод для скандала.
Вернувшись домой, я прошла в кухню, желая поздороваться с мамой и Элен; они пили чай, болтали о чем-то своем и не удостоили меня ответом. Я расстроилась: мама может играть со мной в молчанку неделями, а это значит, что ни Том, ни сестры тоже не будут со мной разговаривать. Их можно понять, с мамой было лучше не ссориться; любой, заговоривший со мной, мог лишиться ее благосклонности, и никто не хотел рисковать. Я осталась в полной изоляции. Папа сбегал к себе в сарай сразу после вечернего чая, а все остальные не обращали на меня никакого внимания.
Экзамены давно прошли, а со мной так никто и не заговаривал. Но тут у мамы обнаружилось малокровие. Ей прописали постельный режим, так что сразу после школы я спешила домой и выполняла все ее поручения, приносила ей горячее питье, поправляла подушки, чтобы ей было поудобнее, читала вслух – в общем, ухаживала за ней, как могла. Врач велел матери есть сырую печень, и мне приходилось резать ее на маленькие кусочки и кормить маму с вилки.
– Меня от нее воротит, – говорила мать, – а так я хотя бы не смотрю на нее.
Меня вообще-то тоже тошнило от вида сырой печени, но я была готова на все, лишь бы только мама поправилась. Хотя слов благодарности я от нее так и не дождалась.
Мамины гости восхищались тем, какая я заботливая, – «просто ангелочек», по выражению одной из подруг, – но для нее я была просто девчонка на побегушках, которую можно гонять до поздней ночи, до полного изнеможения. Несмотря на все мои старания, она все равно была вечно недовольна. Когда она наконец поправилась и все в доме встало на свои места, я вздохнула с облегчением. Про классическую школу больше не вспоминали, и мама так ни разу и не поинтересовалась моими успехами в учебе. Она, вероятно, забыла о том, как я ее подвела.
В середине учебного года я вдруг снова заболела. Наверное, я не до конца оправилась от пневмонии и была еще очень слаба. Я страдала от хронической усталости, болей в суставах, незаживающих ранок во рту, меня часто тошнило, и кружилась голова. Врачи сначала решили, что я, как и мать, страдаю малокровием, и пичкали меня лекарствами с высоким содержанием железа, но это не очень помогло. «Бабушка номер два» говорила, что мое тело «растет, поэтому болит». Большую часть времени я лежала на диванчике на первом этаже, чтобы тем, кто ухаживает за мной, не приходилось постоянно подниматься наверх. Дядя Билл иногда заходил к нам, но, к моему большому облегчению, ему не удавалось остаться со мной наедине.
Мне очень хотелось рассказать кому-нибудь о том, что Билл сделал со мной, но кому я могла довериться?
Викарий услышал о моей болезни и зашел проведать меня. Глядя на него, доброго служителя Господа, я всерьез задумалась, не рассказать ли ему о своих мучениях. Рассказать обо всем викарию – это все равно что рассказать Богу. Вот кто меня защитит наверняка.
Потом меня охватили сомнения. Я рассказала обо всем маме, а она не поверила. Что, если и викарий не поверит? Он может подумать, что я маленькая неблагодарная лгунья, пытающаяся навредить дяде, который настолько добр, что постоянно подвозит меня домой на машине. Я боялась, что викарий будет плохо обо мне думать, и решила ничего ему не говорить. Слишком уж велик был риск.
Моя болезнь никак не изменила маминых привычек, она по-прежнему «выходила в свет», оставляя меня под присмотром тети Мэри, хозяйки кафе, или же я просто оставалась дома одна.
Как-то раз, когда я осталась дома с тетей Мэри, заехал Билл.
– Решил тебя немного развеселить, – сказал он.
Я уставилась на него. Развеселить? Что он опять задумал? Только его веселья мне еще не хватало. Поначалу я не очень испугалась – как-никак, со мной была мамина подруга. Но тут я услышала страшные слова.
– Я могу и сам посидеть с Кэсси, пока Кэт не вернется, – сказал Билл, широко улыбаясь.
Меня охватил ужас. Я не знала, что сказать, чтобы предотвратить надвигающийся кошмар. Всем вокруг почему-то казалось, что Билл очень любит меня. Все почему-то думали, что он был добр ко мне. На самом деле они ничего не знали. Никто ничего не знал.
– Вообще-то мне и вправду нужно пробежаться по магазинам, так что, если вы не возражаете, я оставляю ее на ваше попечение, – сказала Мэри и ушла по своим делам, довольная тем, что я осталась в надежных руках. Я снова оказалась во власти насильника.
Сначала он просто сидел на краю дивана и читал газету. Я решила притвориться спящей, надеясь, что он оставит меня в покое и пойдет в другую комнату, когда увидит, что я заснула. С закрытыми глазами я молилась о том, чтобы мой обман помог. Но Бог остался глух к моим мольбам.
Внезапно дядя Билл сорвал с меня одеяло. Я только крепче зажмурила глаза, как будто от этого зависела моя безопасность. Затем он стал задирать подол моей ночной рубашки. Я вцепилась в нее пальцами, но продолжала притворяться спящей. Я вся похолодела от ужаса. Я не знала, что делать. Если закричу, он точно поймет, что я притворяюсь, и будет делать со мной ужасные вещи. Если буду молчать и не открою глаз, он ведь меня не тронет?
Огромные ладони Билла трогали меня всю, такую слабую, еще не оправившуюся от прошлой встречи с ним. Меня затрясло от страха. Билл стал тискать меня, было больно, а потом он залез ко мне на диван, и я не вытерпела. Я стала вырываться, но он лишь сильнее сжал меня в объятиях.
– Нет, пожалуйста, нет! – кричала я.
Он рассмеялся, его смех звучал угрожающе.
– Да ладно тебе, – говорил он. – Тебе же нравится. Я знаю, что ты тоже это любишь.
Как он мог так думать? Он что, не слышал, как я кричу от боли? Я ненавидела это всей душой. То, что он вытворял со мной, было невыносимо.
Я билась изо всех сил, но он все равно изловчился и стянул с меня ночнушку; он стал трогать меня между ног и засунул один палец мне туда; было очень больно. И снова я почувствовала запах виски, исходящий от него. Я заплакала, но слезы не разжалобили Билла, он продолжил истязание. Теперь он вскарабкался на меня и стал извиваться, громко стеная. Потом заставил меня трогать «любовную игрушку».
– Я не хочу, – кричала я сквозь слезы, – не хочу ее трогать!
Он не слушал, его было не остановить. Деваться было некуда, и я водила рукой вверх-вниз по его мерзкой плоти. Затем он отпихнул мою руку, и я решила, что все позади, но все только начиналось. Он пристроил свою «игрушку» мне между ног и стал вонзать ее в меня и вынимать, туда и обратно; острая, всепоглощающая боль пронзила меня, а Билл все не останавливался. Он наваливался на меня все сильнее и сильнее, причиняя дикую боль, разрывавшую меня глубоко изнутри. Я все это время плакала, отвернув лицо к стене. От невыносимой боли хотелось умереть. Мне хотелось исчезнуть, испариться. Лишь бы только ничего не чувствовать.
Билл, весь потный, целовал мои лоб и шею влажными губами и вдруг со вздохом удовлетворения повалился на меня.
Я окаменела. Я не могла плакать. Не было сил на слезы.
Дядя Билл встал и пошел в кухню. Я лежала, не в силах шевельнуться, слушала, как он моет руки, скрипит дверцами буфета.
