И министр спросил нетерпеливо:
- А что в московских газетах? Все то же? Ну да, знаю, это неважно. Скажите, а кто на приеме из частных лиц?
- Пока записано двое, если вы лично примете: дама с рекомендацией от командующего округом и священник.
- Почему священник? Через кого?
- От Анны Аркадьевны.
- Ага, помню, она что-то говорила. По какому делу?
- По делу детского приюта в Вятке.
- Почему же ко мне? И больше никого?
- Остальных может принять заведующий канцелярией.
- Хорошо. Пусть он примет и даму. Попросите этого... как там... от Анны Аркадьевны.
- Слушаю.
Загрузив вход, хотя и боком, без подобострастия, но с подобающей почтительностью, в парадной лиловой шелковой рясе, с портфелем под мышкой (этот портфель вызвал некоторое беспокойство в приемной) в кабинет вошел отец Яков Кампинский, свидетель истории.
БРАТЬЯ ГРАКХИ
Братья Гракхи пришли с обычной аккуратностью, один пятью минутами позже другого. Обедали все вместе, ели шпинат с яйцами, курицу под белым соусом и лимонное желе. Сеня серьезно сказал, что такого обеда не едал ни разу в жизни.
- Я вот еще люблю гороховый суп с ветчинной костью. На Пасхе ел, очень понравилось!
Наташа хотела сказать, что как-нибудь закажет гороховый суп, но вспомнила, что уже не придется.
Разговаривали о пустяках. Петрусь вспоминал о рыбной ловле у них в Тульской губернии - как он однажды поймал на блесну судака фунтов на шесть; раньше, рассказывая про этот счастливый рыбацкий случай, он говорил "на пять", но сегодня судак вырос. Наташа рассказала, что однажды мужики поймали в Оке севшую на мель белугу, да такую огромную, что везти ее пришлось на двух связанных телегах. Потом пили кофе - все, как в хорошем доме. После обеда Машу отпустили до вечера, и тогда Наташа отперла комод и осторожно достала оттуда два тяжелых и неуклюжих стеганых жилета.
Когда принесла, братья Гракхи побледнели и старались улыбаться. Студент Петрусь сказал: "Мне выберите покрасивее!" - но на его шутку никто не ответил.
Олень ушел, пообещав вернуться через час.
- Не забудьте, Наташа, про занавеску на окне.
- Да, откинутый угол.
По его уходе она объяснила, как нужно нажать в коробке кнопку, которая и разобьет стеклянную трубочку.
- Сунуть палец поглубже в это отверстие и очень сильно нажать. Но не трогайте без надобности: если не трогать и ни обо что не ударять - не опасно.
Петрусь, губы которого побелели, сказал:
- А довольно сильный запах, даже голова кружится!
- Да, это мелинит. Можно надушить духами.
- Все равно, принюхаемся.
Она заставила их осторожно примерить жилеты. Оба были не впору и очень толстили.
- Ну, под платьем не будет так заметно. У вас, Петрусь, готова форма?
- Да.
- А все в порядке?
- От военного портного. Я - ротмистр; ошибки не будет. Широконько, а вот с этим будет как раз. И фуражка новая, все по форме.
- Вы пока снимите, а уходя, возьмите с собой.
Они осторожно сняли жилеты и облегченно вздохнули. Но все еще были бледны. У Петруся вздрагивали губы, и он часто пил воду.
- И жарко же сегодня!
Наташа понимала их состояние. Спросила обоих сразу:
- Гракхи, вы можете? Потому что лучше раньше отказаться, чем отступить в последнюю минуту. И ничего стыдного нет - никто героем быть не обязан. Вы решились?
Первым ответил рабочий Сеня:
- Да уж раз сказано... Я пойду, решил. Двух смертей не бывает!
Наташа пожала его руку. И Петрусь тоже ответил:
- Я, Наташа, не изменю. Мы оба пойдем. Она поцеловала обоих и сказала:
- Сядем на диван, посидим. С вами пойдет Олень, а я скоро вас догоню.
- Разве и вы, Наташа?
- Не завтра, а скоро и я. Очень скоро, Гракхи, вслед за вами.
- Может быть, вам не придется. Может, завтра, после нас, все переменится. А уж вы живите с Богом, будьте счастливы!
Сказав эти слова, Сеня покраснел. Слово "Бог" сорвалось нечаянно - и нет Бога, и он тут ни при чем. Сеня прибавил:
-- Ладно, там узнаем. А двум смертям все равно не бывать.
Наташа видела, что им обоим страшно, но что они не отступятся, не таковы Гракхи. Страшно и ей - но нужно им помочь.
- Смерти, Сеня, вообще нет. Ни тело, ни душа не исчезают. Вот сегодня мы здесь, а завтра переселимся - в землю, в дерево, в облако, в другого человека - и опять будем жить.
Сене эта философия непонятна, а Петрусь улыбнулся. Наташа продолжала:
- А если бы и была смерть... От того, что человек протянет свои дни до старости и болезней,- ничего он не выиграет. Вот вы работали на фабрике, потом женились бы на такой же работнице, народили бы детей, жили бы в вечном труде и бедности,- а там все равно умирать. Сейчас сами собой распоряжаетесь, а там вами распорядилась бы ваша старость и слабость. Или арестуют, оплюют, изобьют и все равно быть убитым; и это может случиться всякий день. А тут - нажать кнопку, и, может быть, вся Россия пересоздастся!
Петрусь сказал задумчиво:
- Я в вечную жизнь не верю, а здешнюю жизнь я люблю. И вот что я люблю, то и хочу отдать.
- Я понимаю вас. А я и эту жизнь люблю, и в вечную жизнь верю. То есть я верю в то, что смерти никакой нет, а есть превращенье. Ведь и дерево живет, и камень живет, все живет. Совсем исчезнуть ничто не может.
Им очень хорошо было вот так сидеть и разговаривать с Наташей. Олень верный товарищ, с ним пойдешь куда угодно, но так поговорить с ним нельзя; а Наташа и сама поговорит, и выслушает,- ей можно во всем исповедаться, и она поймет сразу. Слушая ее, Петрусь думал, что, может быть, все это и не так и что ему, Петрусю, совсем не хочется превращаться в дерево или камень, а хотелось бы остаться Петрусем, юношей с пробивающейся бородкой, студентом, а потом - совсем взрослым человеком, хорошим работником; повернись жизнь иначе - так бы и было; но сейчас на этом успокоиться нельзя, стыдно! Сколько погибло товарищей и сколько еще может напрасно погибнуть! У других силы не хватит, а он, Петрусь, пойдет, и смерть его не испугает. Слушал Наташу и Сеня и верил ей. Потому верил, что такой, как она, не верить нельзя. У нее голубые глаза, спокойная и ласковая речь, и уж если она, женщина, способна пойти на смерть и ничего не боится, то ему отступать нельзя. Если она что говорит,- значит, знает, чего не знают другие. И слова ее были для Сени как чудесная и незнакомая музыка.
Все эти месяцы оба они жили не в быте, а в воображении, не оглядываясь, не одумываясь, ежеминутно готовые к тому, что их природе, может быть, чуждо, но совершенно неизбежно и неизмеримо высоко. Когда подошел день - в грудь повеял холодок, но тумана не рассеял. И теперь было сладко слушать слова утехи, которым хотелось верить, без рассужденья.
Наташа это понимала и говорила для них и для самой себя, чувствуя в глубокой радости, что это сейчас - самое нужное, что это обволакивает и рассудок, и волю мягкой паутиной сказочности. Говорила долго, все, что сама для себя надумала, еще давно, еще на берегу реки, когда рядом на траве лежал элейский философ Зенон, а солнце грело и не жгло. Может быть, даже еще раньше, когда Пахом раздавил Мушку и Мушка превратился в синюю травку. Все слова, которых другим сказать бы не решилась, им сказала, как мать детям, как братьям старая и знающая жизнь сестра.
Такого полного слияния с людскими душами она еще никогда не испытывала и переживала то, что переживает поэт в самый возвышенный час творчества, когда он лжет себе и другим со всей силой страсти и искренности.
Вернулся Олень. Он тоже был сегодня взволнован и приподнят. Все было подробно обсуждено и переговорено раньше, всякий шаг рассчитан. Гракхов подвезет Морис; они войдут и попросят немедленно доложить министру; намекнут, что готовится покушенье и что медлить нельзя ни минуты. Когда выйдет министр или их проведут к нему... А если министр их не примет? Если их не пустят даже в приемную? Ну, тогда придет очередь его, Оленя. Если долго не будет взрыва,- он вбежит в подъезд, и уже никакая сила его не остановит. Тогда они погибнут все трое,- а с ними все живое.
Его план был страшен. Но уже несколько смертей встретил Олень, а страшна только первая встреча. Только бы не опоздать на прием и не погубить дела случайной оплошностью.
Прощаясь с Гракхами, он обнял их и сказал:
- Товарищи, помните, завтра - не позже часу, а лучше - ровно в час. Я буду там ждать минута в минуту.
Они молча кивнули. Уходя, поцеловались с Наташей, и Сеня шепнул ей смущенно:
- Вот вам, спасибо за все! Совсем с вами, как с родной. Родная и есть!
Когда за ними захлопнулась дверь, Олень отвернулся, и щека его резко дернулась.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Они остались вдвоем, и Наташа сказала:
-- Олень, у тебя между бровями молния!
Он улыбнулся своей замечательной улыбкой: детской и доброй на строгом лице.
- Вот теперь молнии нет.
- Ты поговорила с Гракхами?
- Да, мы хорошо поговорили. Какие они оба славные, чистые, честные. Как хорошо, что есть такие люди,- вот как ты и как они!
