— Я тоже хотела этого. У Кейт летом здесь не слишком много развлечений. Она любит его. — Рут повысила голос: — Кейт! Том! Лимонад готов!
— Рут, а почему Листовик пустил его?
— Листовик? — Рот ее напрягся, морщины углубились. — Не начинай все сначала, Саймон. Давай передохнем. Листовика не существует, он всего лишь галлюцинация… сон. Я не знаю, зачем ты все настаиваешь на его существовании. — Небольшая пауза. — Потом я не думаю, что Том будет проводить много времени снаружи.
— Великий писатель…
— Есть профессии и похуже.
— Не надо. Представь себе, сколько деревьев рассталось с жизнью ради глупых слов, дурацких людских мыслишек, трескотни, болтовни — и все это продолжается и продолжается.
— Не тебе говорить. Сколько книг ты прочел на этой неделе? Шесть? Или десять? Ты наполняешь свою жизнь словами, записанными другими людьми.
— А ты забиваешь свой дом романами, повестями и стихами. Оглядись. А теперь даже обзавелась собственным сочинителем.
Рут не обратила внимания на горечь в его голосе.
— Надеюсь, что Том поможет и в более основательных материях. Ты знаешь, в чем нуждаются дом и сад. Во многих руках…
— Ради бога, Рут, не каждый разделяет твою привязанность к дому.
— Том разделяет, — ответила она негромко. — Ты не заметил, что он уже успел влюбиться в него.
— А как насчет Кейт? Что она подумает, когда поймет, что очаровательный новый приятель подпал под подобные чары? Неужели он послужит новой жертвой, необходимой для выживания дома? И тоже окончит жизнь пьяницей или безумцем?
Рут ничего не ответила. Она повернулась и направилась вниз. Тут Саймон осознал, что его руки до сих пор трясутся. Хорошо, если бы все это закончилось, подумал он. Хотелось, чтобы Рут сумела понять, что на этот раз нам становится слишком тесно.
В доме за ним следила Лягушка-брехушка, снаружи Листовик. Рут во всем обвиняла агорафобию и алкоголь; иногда Саймон думал, что она права. Не то чтобы они и в самом деле находились здесь. Он читал книги: труды психиатров, мистиков и мудрецов, называвших подобных тварей проекцией его подсознательного, иллюзиями, заставлявшими думать, что он не властен над собой. В них проявлялся его страх перед внешним миром.
И все-таки он не мог выходить наружу, хотя Листовик никогда не причинял ему вреда, а Лягушка-брехушка — самое худшее — заставляла нервничать. Просто внутри ему было легче жить. Он знал, что думали о нем обе женщины, но виноват был не алкоголь. Он давно уже выпил все, что было в доме, и на самом деле искал не крепкого зелья.
Он не знал, что двигало им, заставляя безостановочно скитаться из комнаты в комнату. Быть может, на каком-то уровне, невыразимом и инстинктивном, ответ — если таковой существует — находится внутри дома. Иногда он искал утешение на страницах разбросанных повсюду книг. Но их сухие слова доносили только памятки о чужих жизнях, о других, более ярких мирах.
Чего же он пытался избежать?
Становится хуже, едва не признался он Рут. Коридоры слишком уж искривляются, потолки слишком высоки, ни одна из дверей не закрывается должным образом, а тени не имеют права настолько густеть. Книги не дают истинной защиты; в их словах содержится только ложь. Теперь Лягушка-брехушка никогда не оставляет меня в одиночестве, она все приближается ко мне; просыпаясь ночью, я обнаруживаю ее на своей постели, все ближе и ближе к моему лицу. Он представил себе эти острые зубы впившимися в его кожу, протыкающими глаза, рвущими губы и язык. Нет, что-то не то, осадил он себя, передо мной просто животное, домашний зверь с красными глазами. Рут, разве ты не можешь забрать меня отсюда?
Нет, теперь уже слишком поздно. Ей следовало бы продать поместье сразу, как только она получила наследство. Рут знала историю дома и уже пыталась сбежать. Она даже добралась до университета, но закончилось все несчастьем. Рут успела бросить якорь, укорениться в прошлом дома, и не было никакой возможности разделить их — ее и дом.
Он тоже не мог уехать. Тому насчитывалась тысяча причин, даже более… библиотека, книги. Все, чего он хотел, все, в чем нуждался. Их было тридцать тысяч — история, философия, поэзия, драма, проза. Мемуары, письма, биографии, эссе… по изящным искусствам, пересыпанные отрывками, которые он помнил с университета. Коллекция перестала расти в 1954 году, когда умерла мать Рут. С тех пор к ней добавилось несколько популярных романов, несколько томиков поэзии. Большую часть новых приобретений сделала Рут. Музыка, оркестровки, песни. Немецкие Lieder[7] и французские мелодии, полные собрания Равеля, Брамса, Бетховена и Шуберта. Весь Шопен в бледно-розовом польском издании, которое она так любила.
Саймон видел, как поникли ее плечи, видел всю усталость и безразличие. Теперь Рут редко играла на пианино и почти не пела. У нее ни на что более не оставалось сил. И на то, чтобы пережить травму, — если его заберут отсюда. Она обессилела.
«Эта благотворительность тебя до добра не доведет, — сказал он ей однажды, стараясь обойти тему. — Ты слишком много взваливаешь на себя. У тебя есть постоянная работа, этого более чем достаточно».
«Ты ревнуешь, — отвечала она. — Надо постараться и одолеть свою хворь. Агорафобия — вещь не слишком необычная, в наши дни с ней умеют справляться».
Так они всегда пререкались, чтобы не говорить правды о Голубом поместье. Они всегда отделывались намеками, никогда не упоминали об ужасе его плена. Облекая происходящее в слова, можно придать ему слишком много жизненности, что лишь ухудшило бы положение. А так можно было изображать, что Лягушка-брехушка, Листовик и жуткое прошлое не существуют… ужасные сны, короткие иллюзии.
В конце концов еще никто не претерпел от них вреда.
В раздражении Саймон закрыл книгу, лежавшую на буфете открытой, и поставил ее на полку.
Он подумал: я проигрываю. Она уже почти исчезла — возможность бегства, искупления. Он чувствовал это кончиками пальцев, ладонями, за которые его тянуло вон из этого дома. Помощь бессильна, подумал он. Осталось недолго.
8
Кейт и Рут готовили обед.
— Прими душ, распакуйся, расслабься, ляг и подними вверх ноги, — посоветовала Кейт, когда Том предложил им свои услуги. — Завтра можешь приступать к работе, но сегодня у тебя праздник. Наслаждайся отдыхом, пока есть возможность.
Предложение вышло удачным, тем более, что душ пришлось принимать в облицованной белым кафелем ванной размером с гостиную. Ванна покоилась на львиных лапах, на медных кранах висели пурпурные пластмассовые виноградные гроздья. Том едва не расхохотался. Кейт, подумал он. Ее образ мыслей. Душ принес удивительную свежесть и бодрость — странную, учитывая общую ветхость этого дома. Смыв дорожную пыль и грязь, он ощутил необычное желание запеть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
