Мандат предоставлял большой простор. Пуская в дело разрезальный ножик, Я каждый день форсировал босфор Малодоступных публике обложек.
То был двадцать четвертый год. Декабрь Твердел к окну витринному притертый. И холодел, как оттиск медяка, На опухоли теплой и нетвердой.
Читальни департаменский покой Не посещался шумом дальних улиц. Лишь ближней, с перевязанной щекой Мелькал в дверях рабочий ридикюлец.
Обычно ей бывало не до ляс С библиотекаршей наркоминдела. Набегавшись, она во всякий час Неслась в снежинках за угол по делу.
Их колыхало, и сквозь флер невзгод, Косясь на комья светло-серой грусти, Знакомился я с новостями мод И узнавал о конраде и прусте.
Вот в этих-то журналах, стороной И стал встречаться я как бы в тумане Со славою марии ильиной, Снискавшей нам всемирное вниманье.
Она была в чести и на виду, Но указанья шли из страшной дали И отсылали к старому труду, Которого уже не обсуждали.
Скорей всего то был большой убор Тем более дремучей, чем скупее Показанной читателю в упор Таинственной какой-то эпопеи,
Где, верно, все, что было слез и снов, И до крови кроил наш век закройщик, Простерлось красотой без катастроф И стало правдой сроков без отсрочки. Все как один, всяк за десятерых Хвалили стиль и новизну метафор, И с островами спорил материк, Английский ли она иль русский автор. Но я не ведал, что проистечет Из этих внеслужебных интересов. На рождестве я получил расчет, Пути к дальнейшим розыскам отрезав. Тогда в освободившийся досуг Я стал писать Спекторского, с отвычки Занявшись человеком без заслуг, Дружившим с упомянутой москвичкой. На свете былей непочатый край, Ничем не замечательных - тем боле. Не лез бы я и с этой, не сыграй Статьи о ней своей особой роли. Они упали в прошлое снопом И озарили часть его на диво. Я стал писать Спекторского в слепом Повиновеньи силе объектива. Я б за героя не дал ничего И рассуждать о нем не скоро б начал, Но я писал про короб лучевой, B котором он передо мной маячил. Про мглу в мерцаньи плошки погребной, Которой ошибают прозы дебри, Когда нам ставит волосы копной Известье о неведомом шедевре. Про то, как ночью, от норы к норе, Дрожа, протягиваются в далекость Зонты косых московских фонарей С тоской дождя, попавшею в их фокус. Как носят капли вести о езде, И всю-то ночь все цокают да едут, Стуча подковой об одном гвозде То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот. Светает. Осень, серость, старость, муть. Горшки и бритвы, щетки, папильотки. И жизнь прошла, успела промелькнуть, Как ночь под стук обшарпанной пролетки. Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде. Железных крыш авторитетный тезис. Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где Однажды мир прорезывался, грезясь? Где сердце друга? - Хитрых глаз прищур. Знавали ль вы такого-то? - Наслышкой. Да, видно, жизнь проста... Но чересчур. И даже убедительна... Но слишком. Чужая даль. Чужой, чужой из труб По рвам и шляпам шлепающий дождик, И отчужденьем обращенный в дуб, Чужой, как мельник пушкинский, художник.
1
Весь день я спал, и, рушась от загона, На всем ходу гася в колбасных свет, Совсем еще по-зимнему вагоны К пяти заставам заметали след.
Сегодня ж ночью, теплым ветром залит, В трамвайных парках снег сошел дотла. И не напрасно лампа с жаром пялит Глаза в окно и рвется со стола.
Гашу ее. Темь. Я ни зги не вижу. Светает в семь, а снег как назло рыж. И любо ж, верно, крякать уткой в жиже И падать в слякоть, под кропила крыш!
Жует губами грязь. Орут невежи. По выбоинам стынет мутный квас. Как едется в такую рань приезжей, С самой посадки не смежавшей глаз?
Ей гололедица лепечет с дрожью, Что время позже, чем бывает в пять. Распутица цепляется за вожжи, Торцы грозятся в луже искупать.
Какая рань! B часы утра такие, Стихиям четырем открывши грудь, Лихие игроки, фехтуя кием, Кричат кому-нибудь: счастливый путь!
Трактирный гам еще глушит тетерю, Но вот, сорвав отдушин трескотню, Порыв разгула открывает двери Земле, воде, и ветру, и огню.
Как лешие, земля, вода и воля Сквозь сутолоку вешалок и шуб За голою русалкой алкоголя Врываются, ища губами губ.
Давно ковры трясут и лампы тушат, Не за горой заря, но и скорей Их четвертует трескотня вертушек, Кроит на части звон и лязг дверей. И вот идет подвыпивший разиня. Кабак как в половодье унесло. По лбу его, как по галош резине, Проволоклось раздолий помело. Пространство спит, влюбленное в пространство, И город грезит, по уши в воде, И море просьб, забывшихся и страстных, Спросонья плещет неизвестно где. Стоит и за сердце хватает бормот Дворов, предместий, мокрой мостовой, Калиток, капель... Чудный гул без формы, Как обморок и разговор с собой. В раскатах затихающего эха Неистовствует прерванный досуг: Нельзя без истерического смеха Лететь, едва потребуют услуг. "Ну и калоши. Точно с людоеда. Так обменяться стыдно и в бреду. Да ну их к ляду, и без них доеду, А не найду извозчика - дойду". В раскатах, затихающих к вокзалам, Бушует мысль о собственной судьбе, О сильной боли, о довольстве малым, О синей воле, о самом себе. Пока ломовики везут товары, Остатки ночи предают суду, Песком полощут горло тротуары, И клубы дыма борются на льду, Покамест оглашаются открытья На полном съезде капель и копыт, Пока бульвар с простительною прытью Скамью дождем растительным кропит, Пока березы, метлы, голодранцы, Афиши, кошки и столбы скользят Виденьями влюбленного пространства, Мы повесть на год отведем назад.
2
Трещал мороз, деревья вязли в кружке Пунцовой стужи, пьяной, как крюшон, Скрипучий сумрак раскупал игрушки И плыл в ветвях, от дола отрешен. Посеребренных ног роскошный шорох Пугал в полете сизых голубей, Волокся в дыме и висел во взорах Воздушным лесом елочных цепей.
И солнца диск, едва проспавшись, сразу Бросался к жженке и, круша сервиз, Растягивался тут же возле вазы, Нарезавшись до положенья риз.
Причин средь этой сладкой лихорадки Нашлось немало, чтобы к рождеству Любовь с сердцами наигравшись в прятки, Внезапно стала делом наяву.
Был день, Спекторский понял, что не столько Прекрасна жизнь, и ольга, и зима, Как подо льдом открылся ключ жестокий, Которого исток - она сама.
И чем наплыв у проруби громадней, И чем его растерянность видней, И чем она милей и ненаглядней, Тем ближе срок, и это дело дней.
Поселок дачный, срубленный в дуброве, Блистал слюдой, переливался льдом, И целым бором ели, свесив брови, Брели на полузанесенный дом.
И, набредя, спохватывались: вот он, Косою ниткой инея исшит, Вчерашней бурей на живуху сметан, Пустыню комнат башлыком вершит.
Валясь от гула и людьми покинут, Ночами бредя шумом полых вод, Держался тем балкон, что вьюги минут, Как позапрошлый и как прошлый год.
А там от леса влево, где-то с тылу Шатая ночь, как воспаленный зуб, На полустанке лампочка коптила И жили люди, не снимая шуб.
Забытый дом служил как бы резервом Кружку людей, знакомых по москве, И потому бухтеевым не первым Подумалось о нем на рождестве. В самом кружке немало было выжиг, Немало присоседилось извне. Решили новый год встречать на лыжах, Неся расход со всеми наравне. Их было много, ехавших на встречу. Опустим планы, сборы, переезд. О личностях не может быть и речи. На них поставим лучше тут же крест. Знаком ли вам сумбур таких компаний, Благоприятный бурной тайне двух? Кругом галдят, как бубенцы в тимпане, От сердцевины отвлекая слух. Счесть невозможно, сколько новогодних Bстреч было ими спрыснуто в пути. Они нуждались в фонарях и сходнях, Чтоб на разъезде с поезда сойти. Он сплыл, и колесом вдоль чащ ушастых По шпалам стал ходить, и прогудел Чугунный мост, и взвыл лесной участок, И разрыдался весь лесной удел. Ночные тени к кассе стали красться. Простор был ослепительно волнист. Толпой ввалились в зал второго класса Переобуться и нанять возниц. Не торговались - спьяна люди щедры, Не многих отрезвляла тишина. Пожар несло к лесам попутным ветром, Бренчаньем сбруи, бульканьем вина. Был снег волнист, окольный путь - извилист, И каждый шаг готовил им сюрприз. На розвальнях до колики резвились, И женский смех, как снег, был серебрист. "Не слышу. Это тот, что за березой? Но я ж не кошка, чтоб впотьмах..." Толчок, Другой и третий, - и конец обоза Bлетает в лес, как к рыбаку в сачок. "Особенно же я вам благодарна За этот такт: за то, что ни с одним..." Ухаб, другой. - "Ну, как? " - А мы на парных. "А мы кульков своих не отдадим" . На вышке дуло, и, меняя скорость, То замирали, то неслись часы. Из сада к окнам стаскивали хворост Четыре световые полосы.
Внизу смеялись. Лежа на диване, Он под пол вниз перебирался весь, Где праздник обгоняло одеванье. Был третий день их пребыванья здесь.
Дверь врезалась в сугроб на пол-аршина. Год и на воле явно иссякал. Рядок обледенелых порошинок Упал куском с дверного косяка,
И обступила тьма. А ну, как срежусь? Мелькнула мысль, но, зажимая рот, Ее сняла и опровергла свежесть К самим перилам кравшихся широт.
В ту ночь еще ребенок годовалый За полною неопытностью чувств, Он содрогался. "B случае провала Какой я новой шуткой отшучусь?"
