Ничего баушка пояснять не стала, а поднялась с земли, на палочку оперлась да этак тихо-тихо промолвила:
— Под пеньком-то ведь дочка моя скрывалась. Она и волосы свои тут по Суходолу меж трав отращивала, а по ночам на кончиках волос злые зеленые огни зажигала. Нету зла хуже зависти, да горше того, чтобы человек от людей сам в себе замкнулся и только сам о себе помышлял. И вот сгинула лиходейка опять куда-то, снова где-то затаиться успела. Опоздали мы ее тут накрыть. Оборвала она свои космы черные. Но вы хорошо сделали, все тутошнее место поганое вычистили.
Молвила так и опять исчезла. Однако не на совсем. С тех самых пор бродит-ходит по лесам и лугам, собирает травы разные, для здоровья людей полезные, в высматривает: нет ли меж них черных волосков, не горит ли где по ночам зеленый цветок — «волчий глаз», чтобы вовремя его сничтожить.
А для дочери коварной приготовила она сетку железную и в речке, близ скалы каменной, на дне омута бочку стеклянную приготовила, чтобы туда лиходейку, ежели попадется в руки, навек запечатать.
Порассказал мне обо всем этом дед Федюня, достал из костра уголек, трубку раскурил и к сказанному-то еще добавил:
— Вот ежели человек с малых лет робить научен, ко всякому ремеслу и доброму делу приспособлен и сверх того дано ему понять, какая великая красота есть в жизни, то любое лиходейство ему не страшно, и сам он плодить ту негодную типун-траву тоже не станет. Небось, баушка Рябушка и сама тут повинна, в своей-то беде. По-думай-ко!…
Анискин родник
Вот и ночь наступила. Тишина-то какая! Даже собаки во дворах перестали лаять. По всей улице ни огонька: за день люди наработались в поле, теперь спят.
Под угором озеро плещется. Послушай, как песок шуршит… Вот набежала волна, умыла берег теплой водой и скатилась обратно, в глубь.
А может, это озеро сквозь дрему сказку сказывает?
Эвон та-ам, на краю деревни, жил когда-то кузнец Егур. Место, где кузня стояла, уже давно быльем поросло, а худая молва о Егуре еще жива.
Егур был не здешний. То ли из лесу пришел, то ли с каменных гор. Один раз утром смотрят мужики, а на угоре кузня стоит. Стены у кузни саманные, крыша дерном крыта, у дверей — чурбак с наковальней и станок, в коем коней куют. А еще больше диву дались, как увидели кузнеца. Ноги-то у него короткие да кривые, в дугу гнутые, зато руки чуть-чуть не до пят. Этакими ручищами можно любого быка свалить. Ну, и лицом кузнец-то не шибко хорош: коли приснится, страху натерпишься! Мохнатый, черномазый, вроде весь век неумытый, нечесаный, небритый, нестриженый.
И еще заметили мужики, вроде не по-людски работа у него в кузне идет. Подмастерья нет, никто кузнечные мехи не качает, а в горне огонь горит высоко и жарко. Накаленное железо кузнец берет не клещами, а голой рукой. Возьмет из горна, кинет на наковальню и начнет по нему молотками бить: в левой руке — малый молоток, в правой руке — кувалда. Малый молоток так и прыгает, играет, показывает: тук-тук! Дескать, вот тут бей полегче, а тут посильней! А кувалда следом за ним: бу-ух! Бу-ух!
Раза два-три ударит — и поковка готова.
Посудачили мужики между собой: кузня-то для деревни была во-о-о как нужна! Много по хозяйству встречалось нужды: то коня подковать, то лемеха к сабану[16] поправить, то чеку к телеге изладить. Всей нужды небось не перечтешь! Так что это хорошо, коли кузнец появился. Теперь за всякой нуждишкой в другую деревню ездить не станут. Но хорошо, да не очень. Кто он такой, этот кузнец-то? И как случилось, что еще прошлым вечером на угоре лишь крапива росла, а утром вдруг кузня откуда-то взялась?
Наверно, не меньше недели прошло, пока мужики к кузнецу попривыкли и начали в кузню захаживать. Тем временем кузнец дом с двумя горницами рядом с кузней поставил, обнес его заборами, притонами, амбарами, и опять-таки никто не видал, кто ему помогал. Камень с гор не возил, сруба из бревен не рубил, а будто этакое богатство взял да из кармана вынул.
Потом, немного погодя, стало в деревне неспокойно. Поедет иной мужик в поле на телеге, а обратно пешком идет: ободья на колесах стали ломаться. Вроде едет не круто, вдруг обод с колеса слетает, вот тебе и тпру-у — дальше на голых-то ступицах не двинешься. И кони стали прихрамывать. Посмотришь коню под копыто, а там гвоздь. На колодцах ведра с цепей стали обрываться. Придет баба за водой, опустит ведро в колодец, там ему и конец.
Собрались мужики, пошумели между собой и решили к Егуру идти. Дескать, ты, наверно, балуешь. До тебя тут было тихо, а как ты объявился, так и пошло все шиворот-навыворот.
Егур послушал их, да и говорит:
— Девку Аниску за меня замуж отдайте! Не то всю деревню разорю.
Аниска была мирская дочь, без матери, без отца. Ее родители где-то в заводе работали, бунт там подняли, так их царские власти в самую далекую Сибирь упекли. Кто-то из родни привез Аниску в деревню, тут она и прижилась. Выровнялась, выправилась да расцвела — лучше некуда. Ну как глянет, бывало, будто огнем опалит. А начнет плясать, так по всей избе каблуками словно серебряные рубли кладет. Да и проворная же была: шить и прясть, ткать, вышивать, кружева плести, сено косить, хлеба убирать. Никто за ней-угнаться не мог.
Почесали мужики в затылках. Не дурак, стало быть, Егур-то, ежели этакую девку потребовал. Вот взять бы да всю его кузню по камню раскидать, двор разорить, с ровным полем сровнять. А ну-ка, вдруг беды наживешь? Но и Аниску отдать нельзя. Еще зимой просватана она за своего деревенского парня, за Петрована Антипина. Парень хоть и не удалой, далеко в деревне не первый, а вот поди-ка приглянулся Аниске, выпала ему доля, поймал звездочку с неба. У них на осень, после молотьбы, уже и свадьба была назначена.
Отказали Егуру. Сердись-де не сердись, но по твоей воле сделать не можем.
Егур опять начал донимать: то ветер на гумны напустит, скирды раскидает, то озеро взбаламутит, все сети порвет, рыбу в камыши загонит. Мужики не вытерпели, взялись за колья, окружили кузню: терпеть беду, так уж, на крайний случай, одну!
А Егур снял с горна огонь и навстречу им бросил.
Загорелась трава, по всему угору палы́ поползли — того и гляди, деревня сгорит.
Побросали мужики колья, отступились.
— Ладно, бери Аниску, коли она согласится.
Пожалела Аниска мужиков, спорить не стала. Только сказала Егуру:
— Сначала попробуй вот эту нитку порви, а потом ко мне сватов засылай.
Подала ему нитку, изо льна пряденую, тонко крученную. Не сильно велика в такой нитке крепость, любой парнишка без натуги порвет, не то что Егур, у которого в ручищах железо гнется.
Намотал Егур нитку на кулаки, рванул, а она, как струна, зазвенела. Он и так и этак пробовал рвать — нет, не рвется нитка, не берет ее окаянная сила.
Мужики сначала посмеялись, а под конец сами удивились:
— Это что же такое?
— Никакого тут чуда нет, — сказала Аниска. — Посчитайте-ко, сколько рук людских потрудилось, пока нитка к Егуру попала. Кто-то пашню пахал, кто-то боронил, один сеял лен, другой полол полосу от сорной травы, третий лен рвал да на поляну стелил, мочил и сушил. А еще люди этот лен на мялке мяли, куделю трепали, от кострики чесали, пряли его и сучили. Так разве один Егур столько рук одолеет?
Бросил Егур нитку на землю, начал на девку кричать.
— Ты мне за это ответишь! Перейдешь ко мне во двор жить, так ни дня, ни ночи не будешь знать.
Но Аниска опять за свое:
— Ты раньше времени не пугай. Если силой не крепок, то, может, умом хитер. Вот попробуй развяжи узелок. Коли развяжешь — бери замуж, а не сможешь — убирайся из деревни туда, откуда пришел.
После этого взяла она своего дружка Петрована за руку, да и привязала себя к нему шелковой ленточкой, закрепила узелком.
Узелок-то совсем простой, потяни за концы, он и распустится. Мужики ахнули: чего же это она, Аниска-то, в своем ли разуме? И Петрован за нее испугался. Но Аниска повела бровью на парня: не мешай-де, одна справлюсь.
Егур, видно, тоже подумал, что задача невелика. Ухмыльнулся в бороду, взялся за узелок. Туда-сюда потянул, сначала легонько, потом пуще, наконец напрягся — аж плечи хрустнули. Не поддается! Тогда он озлился, как пес, оскалился и давай зубами грызть. А узелок каким был, таким и остался. Притащил Егур из кузни топор, со всего размаху рубанул. И второй, и третий раз рубил Егур, все лезвие зазубрил, до седьмого поту старался, пока понял, что никогда не одолеть ему эту маленькую, вроде нехитрую, неприметную штуку — узелок! Коли уж связала им себя девушка, то никто его не развяжет, не разрубит, огнем не спалит, водой не разольет!
Кинул Егур топор, и тотчас же угор опустел: ни кузни, ни дома, ни амбаров не стало.
Оглянулись мужики — и Егур исчез.
Похвалили они Аниску за то, что себя в обиду не дала, и решили на той же неделе свадьбу сыграть. Сразу и сваты нашлись, и дружки, и посаженные, и шаферы, и кому с глухим возом ехать, и кому молодых на тройке катать. Бабы тоже мешкать не стали: квашни со сдобным тестом замесили, брагу на сладком сусле завели, пельменей тройных, с луком, с перцем, наделали. Уж коли справлять свадьбу, так чтобы надолго запомнилась!
