Утром он нашел часы - на том же месте, где их оставил. С тех пор, как обещал, он должен был верить в Бога.
Интересно, что, добившись с помощью молитвы одного чуда, он больше не просил других. Его по-прежнему удерживала совесть. То было особое дело, необходимое, чтобы он утвердился в вере. Никакие дальнейшие чудеса - как бы ни был он уверен, что добьется их молитвой, - неоправданы. Я не стану задерживаться на таких искушениях, как в тот день, когда из-за дождя вся школа сидела взаперти и ему захотелось медленно пролететь по классу. Желание было явно предосудительное и потому подавлено с легкостью. Но потом явилось другое, и с ним было не так просто.
Однажды, выходя с почты впереди матери, он очутился рядом с плоской тележкой, плоской как стол, и на ней под одеялом, как на кровати, лежала девочка. Он ее и раньше видел, издали, когда ее везли по улицам; мать сказала, что у нее болезнь позвоночника и она никогда больше не сможет ходить и даже сидеть. Но до сих пор он с ней не сталкивался. Лицо у нее было бледное и влажное и, пожалуй, гордое.
Внезапно всем его существом завладела одна мысль. Ему стоило только протянуть руку, дотронуться до нее, и она бы встала здоровой. Он поднял было руку, чтобы простереть над ней. И тут заговорила совесть. Он мог это сделать; но не имел права это сделать. И заговорило что-то еще, кроме совести. Если он сделает это, какие будут последствия? Мальчик, однажды совершивший чудо на людной улице, не может повернуть назад и жить как остальные дети. Прощай конфетки и чернильные бомбы. С этих пор он человек отдельный, он дал обет жить свято, он посвятил себя спасению человечества от его грехов. Души покупает не только дьявол: если Бог сделает для него чудо, его душа будет продана Богу за эту цену, и каждый миг его дальнейшей жизни будет горением на работе Божьей.
Мог ли он пить из этой чаши?
Он опустил руку и прошел мимо с тяжелым сердцем, понимая, что обрекает девочку на многие годы страданий и в конце концов на смерть. Может быть, он поступил правильно; все равно он в каком-то смысле убийца.
А если бы она знала, что это в его силах, - знала, что он отказался ее спасти!
Но мать уже нагнала его. Следующий их визит был в газетную лавку, и она купила ему там пол-унции его любимого лакричного ассорти.
3
Ребенку десяти лет нетрудно было сдержать это обещание. Но беда в том, что Дик не навсегда остался десятилетним: он рос. Когда растешь, Бог, наверно, тоже должен расти. Этого, конечно, Дик не предвидел: что Бог, в которого он обещал верить всю жизнь, был детским Богом.
Когда Дику было пятнадцать лет и его готовили к конфирмации, ему предлагалась совершенно иная идея Бога - некоего безличного Всемогущества, никогда не вмешивающегося в науку (не потому, что Он не мог, а просто потому, что Он выше таких вещей и желает, чтобы закон Бойля и тому подобное мы выучили сами), смутной беспредельной Святости, предпочитающей англиканскую церковь всем остальным, а в отсутствие оной сочетающей в себе лучшие элементы всех религий (в особенности буддизма и ислама). Короче, вовсе не тот Бог, у которого ты просишь мелких материальных выгод например, чтобы Он присмотрел за твоими часами или помог тебе выиграть футбольный матч. Совсем другой Бог. И в этом была главная трудность - не тот Бог, в которого он обещал верить, не тот, чье существование подтверждалось доказательствами, так живо сохранившимися в памяти.
Что ему было делать? Все полагали, что в этом возрасте он уже не будет верить в Бога своего детства. Такая вера хороша в ребенке, но не в умном, образованном парне. Если бы он захотел пребывать в этой вере до конца жизни, все самые религиозные люди, начиная с доброго старика, его учителя, не одобрили бы его. Если бы он продолжал верить, что Бог на его стороне, они сочли бы это тупым фанатизмом или просто испорченностью. Бог, говорили они, ни на чьей стороне.
Что ж, они, наверное, знали, о чем говорят, и он, вопреки инстинкту, старался верить так, как они учили, - в этого нового Бога. Казалось, единственное, о чем прилично просить этого Бога, - благодать, то есть чтобы Он сделал тебя лучше. Поэтому Дик молился только о благодати. Но результатов больших не видел. И это его не особенно удивляло, ибо единственной детской молитвой, всегда остававшейся без отклика, была официальная, ежевечерняя: "Сделай меня хорошим мальчиком". Он ни разу не заметил, чтобы его поведение на другой день стало из-за этого хоть чуточку лучше.
4
Было темно. Вот уже десять часов Дик лил масло, и ему это смертельно надоело. Он делал это автоматически, без участия мысли. И сейчас его мысль обратилась на тонкие стальные листы - единственное, что ограждало его от ярости вод. Он снова боялся. Как тупо самоуверенны люди, строившие суда и не сомневавшиеся, что они будут плавать даже тогда, когда под ними мили и мили воды. Конечно, все это вопрос равновесия. Ему говорили, что вес судна в точности равен весу вытесненной воды. Но голова у него так кружилась, что всякое равновесие представлялось неустойчивым. Равновесие может нарушиться. Этот "пенни-фартинг" можно удержать в равновесии, если умеешь, - но до чего же часто он его терял. А если судно потеряет равновесие? То есть станет тяжелее или вода станет легче? Камнем пойдет на дно. Что же за дураки продолжают строить большие суда и отправлять их в море: уверены, что если одно поплыло, то и другие будут плавать; уверены, что если плывет сегодня, то и завтра поплывет; даже не задумываются, как легко нарушить равновесие.
В его помутившемся сознании "Архимед" мог потерять плавучесть в любую минуту - даже без всякого шторма.
Шторм? Мысль его уткнулась в это слово, сменила направление и немного прояснилась. Ну конечно, шторм - опасность; равновесие - вздор. А шторм не вздор. Он вдруг заметил, что форма гальюна меняется. Стены сблизились. Железо гнется под ударами молота - и это железо тоже сплющивается под ударами волн. Оно выпучивается внутрь.
Много лет уже Дик не молился о материальных вещах, считая это неправильным. В глубине души он все еще верил, что получит их, если помолится; но когда ты взрослый, молиться о них не дело. Поэтому Бог, откликнувшись на твою молитву, возможно, позаботится, чтобы это не пошло тебе во благо, сделает так, чтобы ты сильно пожалел о своей просьбе. Просить тебе следует только благодати и духовного благополучия. Но Боже милостивый! Сейчас он желал вовсе не духовного благополучия - его желание было не стать утопленником в двадцать лет.
Он опустился на колени, одной рукой обхватив стойку, и молился до испарины в носовом гальюне правого борта:
- Господи Боже, я был дурак, что вообще вышел в море. Господи Боже, доставь меня в целости отсюда домой. Господи, я раскаиваюсь, что столько лет жил напрасно и что думал о другом, а не о Тебе, когда закрывался у себя в комнате... Господи, не гневайся на меня, не топи меня за это. Молю Тебя, Господи, спаси меня от моря!
Но тут его охватили дурные предчувствия. Что если Бог спасет его, даст то самое, о чем он просит, но обратит ему во вред? Спасет от моря, чтобы он погиб на пожаре или попал на виселицу? Как ему лучше выразиться? В памяти забрезжило то, чему его учили перед конфирмацией:
- Господи, - продолжал он, - я хочу сказать, спаси меня от пучины, если такова Твоя воля; по крайней мере пусть не пойдет мне во вред мое спасение, и если спасешь меня, употреби мою жизнь для Твоих целей, чтобы не была такой, как до сих пор.
Так, кажется, было правильно, ибо в этот момент он отчетливо и остро ощутил знакомую с детства уверенность, что жизнь его будет доброй рукой спасена.
Чтобы сделать молитву более страстной, он надавил костяшками на глаза. От соприкосновения соленых, испачканных мазутом рук с воспаленными ободранными глазами боль была почти невыносимой.
Потом он снова принялся за работу.
Суббота
5
Он снова принялся за работу - лить спасительное масло, в одиночку сражаться за судно со всем разъяренным океаном - и через некоторое время проникся героизмом своей роли. Посветлело; снаружи, наверное, было утро; гальюн наполнился серым светом. Он на посту со вчерашнего дня, без смены: скоро уже сутки. В общем же, он нес вахту, вместе со всеми остальными, без сна и отдыха уже четыре дня и ночи (или только три?).
Видела бы его сейчас Сюки! Не в парадной форме с медными пуговицами портновского манекена, - а полуобнаженного, сурового, со сверхчеловеческим напряжением сил и железной преданностью долгу сражающегося один на один со штормом. Час за часом. Без устали. День за днем. Увидь она его таким разве не полюбила бы всей душой?
Не знаю, однако. Полюбила бы? Да, ей нравилось сидеть у него на коленях, когда он был в парадной форме, тереться щекой о его румяную гладкую щеку. Предпочла ли бы она парадным брюкам замасленную мокрую робу? Прикасаться щекой к его щетинистой и воспаленной? Лицо его не было худым, заострившимся, как он думал, не было у него и львиного выражения, какое ожидаешь увидеть у неукротимого героя. Непосредственным результатом героических усилий редко бывает романтическое выражение лица; чаще герой выглядит желчным. Вам знакомы открытые, благородные, с печатью мудрого терпения лица великих путешественников? Но выражение это возникло не в пустыне. В пустыне оно могло зародиться, но возникло оно позже, в безопасности и комфорте. В пустыне лицо их бывало зверским, порой раздраженным, порой испуганным. Благородным - никогда.
