Над океанами пикали морзянки, удивительнейшим образом связывая между собой все континенты.
На Мальте телеграммы доставили на борт, и Кельвин вошел в свою каюту, прихватив с собой целых четыре штуки.
Одна из них предназначалась Серафине, и он ей ее вручил. На остальных стояло его имя, и он распечатал их одну за другой.
Первая была от сэра Энтони с пожеланиями всего самого наилучшего, другая — от деловых партнеров из Бомбея.
Кельвин Уорд телеграфировал им, что у него не только есть деньги, чтобы вложить в будущее предприятие, но что он готов внести в пять раз больше намеченной суммы, которую они сочли необходимой для первоначального взноса.
Ответ их хотя был кратким, однако полон восторга.
Он распечатал еще одну телеграмму. Она оказалась от сэра Эразма и гласила:
«Приобрел от вашего имени два корабля водоизмещением пять тысяч тонн и распорядился, чтобы они следовали в Бомбей. Уведомил вашу компанию, чтобы их встретили.
Эразм Мэльтон».
Прочитав телеграмму, Кельвин сердито вскрикнул и яростно скомкал ее в руке.
Он совершенно забыл про Серафину, которая находилась тут же, в каюте, пока не услышал ее голос:
— Вас что-то… расстроило?
Боясь, что голос выдаст его, если он заговорит, Кельвин Уорд промолчал. Не дождавшись ответа, Серафина продолжала:
— Я думаю… что имею право… знать…
— Еще бы вам не иметь! — голосом, дрожащим от гнева, воскликнул он. — Ведь я трачу ваши деньги! Меня купили на эти деньги, и теперь я даже пальцем не могу пошевелить без вашего разрешения! Но ничего, когда-нибудь я выплачу вам все, до самого последнего пенни! И когда это произойдет, я снова стану сам себе хозяин!
Закончив свою пылкую речь, он встал, едва переведя дух, и снова взглянул на бумажный комочек, в который превратилась телеграмма.
Однако вскоре, устыдившись того, что он потерял контроль над собой, Кельвин медленно развернул телеграмму.
Кое-как разгладив смятый лист, он положил его на стол, рядом с двумя другими телеграммами.
Глубоко вздохнув, он обернулся.
— Я должен объяснить, Серафина… — начал было он, как вдруг увидел, что в каюте никого нет.
И только тут Кельвин понял, насколько, должно быть, сердито звучал его голос. Как он только мог выплеснуть свое раздражение против сэра Эразма на ни в чем не повинную Серафину!
В то же время невыносима была сама мысль о том, что в его любимый проект, который он собирался осуществлять сам, грубо вмешивается его тесть.
И снова молодой человек задумался о том, что Серафина здесь вовсе ни при чем.
К случившемуся она не имеет ровным счетом никакого отношения и не должна страдать из-за поступков своего отца.
Кельвин Уорд подошел к ее спальне, постучал и, не дождавшись ответа, вошел.
Серафина сидела на краешке кровати. Увидев мужа, она быстро встала и, подойдя к иллюминатору, сделала вид, что что-то там высматривает.
Кельвин догадался: она не хочет, чтобы он видел, что она плакала.
Он закрыл за собой дверь и подошел к Серафине поближе.
— Вы так и не договорили, Серафина, — ласково сказал он. — Я вас прервал. Может быть, вы сейчас это сделаете?
Наступила долгая пауза, видимо, Серафина боялась, что, если сейчас заговорит, голос ее непременно выдаст. Наконец дрожащим голоском она проговорила:
— Я… я хотела… сказать вам, что… я… как ваш… друг… имею право… разделить с вами… ваши горести…
— Я так и думал, что вы это хотите сказать, — подхватил он, — однако было уже слишком поздно. Прошу вас, Серафина, простите меня, я не должен был говорить с вами в таком тоне.
— Неужели деньги… имеют для вас… такое значение? — неожиданно спросила она.
— Когда у тебя их нет, то имеют, — ответил он. — Однако между друзьями должны существовать другие ценности.
Она промолчала, и, немного подождав, Кельвин попросил:
— Пожалуйста, повернитесь ко мне, Серафина. Только не молчите, прошу вас! Я и так себя казню.
Серафина вытерла глаза и повернулась.
Лицо ее было бледным, ресницы все еще мокрыми от слез.
Ему пришло в голову, что она принадлежит к тем немногим женщинам, которых слезы не уродуют.
Она робко взглянула на него. Присев на краешек кровати, Кельвин протянул к ней руку.
— Идите сюда и сядьте рядом, — попросил он. — А то я буду думать, что вы на меня все еще сердитесь.
На лице Серафины появилась слабая улыбка.
— Это вы… сердились, — поправила его она. — Вас… папа расстроил?
— Да, ваш отец.
И Кельвин рассказал ей о двух кораблях и показал телеграмму.
Серафина внимательно прочитала ее, а потом произнесла:
— Я знаю, вы считаете, что папа… лезет в ваши дела и хочет показать вам… что имеет над вами… власть. Но это… не совсем так.
— Тогда что это? — спросил он.
— Мама как-то сказала, — ответила Серафина, — что у каждого человека есть в жизни… кто-то или что-то, что он… любит.
Кельвин с интересом взглянул на нее:
— Продолжайте.
— Когда мама была жива… папа любил ее. По-моему, когда ему в жизни что-то удавалось, он бывал в… полном восторге, потому что эти его… достижения возвышали его… в маминых глазах.
— Я могу это понять, — проговорил Кельвин.
— А потом мама… умерла, — продолжала Серафина, — и любовь, которую он к ней испытывал, перешла на его… дела. Теперь он любит то, что мама называла «великими замыслами, воплощенными в жизнь».
— Это она хорошо подметила.
— И не только потому, что они приносят ему… доход, — заметила Серафина, — но и оттого, что он может что-то… создать.
— Свою империю, например, — усмехнулся Кельвин.
— Вы когда-нибудь видели, как ткут ковер? — неожиданно спросила Серафина. — Я имею в виду вручную?
— По-моему, да… в Персии, — ответил он, удивляясь неожиданному повороту разговора.
— Тогда вам известно, что ткач работает над изнаночной стороной, которая вся в сплошных узелках. Но если перевернуть ковер на лицевую сторону, взору открывается красивый и сложный рисунок.
Кельвин Уорд оценивающе взглянул на жену:
— Я понимаю, что вы имеете в виду, но человеку постороннему, как, например, я, трудно не заподозрить вашего отца в других мотивах.
— Я и сама не сразу его поняла, — призналась Серафина. — Мне так хотелось, чтобы он полюбил меня, потому что после смерти мамы чувствовала себя очень одинокой. Но потом я поняла, что не представляю для него такого интереса, как, например, основание новой компании в Канаде или… покупка для вас… двух кораблей в Бомбее.
С минуту он молчал, а потом сказал:
