его друг Клаус Манн, «Содом и Гоморра в прусском темпе… Наш личный супермаркет сопутствующих грехов»[51].
Очарование веймарского Берлина часто преувеличивают, но он точно был одним из самых толерантных в сексуальном плане городов Европы, если не мира. Художник Фрэнсис Бэкон, который подростком провел там один разгульный месяц в 1927 году, рассказывал: «Было чувство, что в отношении секса ты можешь получить абсолютно всё, что ни захочешь». Он вспоминал улицы с клубами, где у входов толпились люди и «имитировали разврат, происходивший внутри». И добавил задумчиво: «Это было очень интересно»[52]. Когда после Первой мировой войны была принята либеральная Веймарская конституция, цензуру отменили, и даже незаконные гомосексуальные связи чаще оставались безнаказанными. Этот город был куда более терпим к однополой любви, чем драконовская старая Англия, где воспоминания о каторге Оскара Уайльда три десятилетия спустя всё еще не выветрились, процветал шантаж и крепла ненависть; чувство это едва ли помог искоренить в 1928 году судебный запрет на распространение лесбийского романа Рэдклифф Холл «Колодец одиночества», признанного «непристойным».
Прежде Ишервуда в город приехал его друг Оден, примерно во время вышеупомянутого суда, и он расписывал в восторженных письмах неисчерпаемые возможности для знакомств, ведь в городе было сто семьдесят мужских борделей, состоящих на учете толерантной полиции (число это как минимум немного преувеличено). Его берлинский дневник заканчивается мечтательным перечнем любовников: Пипс, Калли, Герхарт, неизвестный, неизвестный. Неудивительно, что он называл этот город «мечтой педераста»[53].
Ишервуд приехал к нему в гости следующей весной. Ему было двадцать четыре, и он излучал аппетит и амбиции: хрупкая, мальчиковая фигура, очаровательная белозубая ухмылка, лоснящиеся каштановые волосы с неизменно спадающей на глаза прядью; талант пришел к нему рано: он уже издал первый роман. Как и Оден, он бежал из мира привилегий, где ему не хватало воздуха и свободы. Из-за своей ориентации он не прижился в английском обществе и приехал в Берлин в поисках возможностей любви, хотя эти поиски он был вынужден замалчивать в своих автобиографических романах того периода. Позже он стал более откровенен. В мемуарах 1976 года «Кристофер и ему подобные», книге, всколыхнувшей движение за права геев, он писал: «Для Кристофера Берлин – это прежде всего мальчики»[54]. (Для Кристофера, добавлю я, мальчиками были юноши позднего подросткового возраста и старше, не дети.)
Свой первый субботний вечер он провел так же, как проведет еще сотню: в баре «Кози Корнер» в рабочем квартале района Халлешес-Тор. Отодвинув тяжелую кожаную портьеру, он оказался в сумрачном раю среди крепких юных красавцев. Тут никто не собирался его осуждать, и уж точно никто не собирался его арестовывать, если он решит флиртовать, танцевать, целоваться или даже трахаться. У него так кружилась голова и крутило живот, когда он студентом-медиком впервые увидел, как оперируют человека, в больнице Сент-Томас. На протяжении следующих недель с помощью очаровательного блондина, которого он называл Буби, он избавлялся от своей стеснительности и учился чувствовать себя «естественно»[55] во время секса, как естественно чувствует себя пловец в воде после первых трудных, судорожных гребков.
Он стеснялся своего тела, в особенности странного пучка растительности на шраме от акне на левом плече – источника «сокровенного физического стыда»[56]. В то время он виделся с психотерапевтом, англичанином Джоном Лэйардом, который убедил его, что это его звериная натура рвется наружу и ему нужно ее принять. Лэйард прошел обучение в Вене и привез оттуда собственное видение фрейдовского «говорящего тела», которое выражает похороненные желания через психосоматические и истерические симптомы. У Ишервуда постоянно болело горло, что Лэйард трактовал как неспособность сказать то, что он в самом деле хочет сказать. Тело призывало его быть честным, жить в согласии со своими истинными желаниями. (Оден придерживался этой теории в 1920-е годы даже с бо́льшим рвением, чем Луиза Хэй, и уверял Ишервуда, что упрямство вызывает ревматизм и что высокие люди обладают большей духовностью, чем низкие, и их рост – это доказательство их устремления в небеса.)
Оден вскоре уехал, но чары этого города околдовали Ишервуда. Даже язык, даже сырые улицы источали аромат секса. «Вот что такое свобода, – говорил он себе. – Так я всегда должен был жить»[57]. Он вернулся в ноябре, спустя несколько недель после краха Уолл-стрит, повергнувшего весь мир в упадок, и оставался до прихода Гитлера к власти в 1933 году. После череды интрижек с проститутами он влюбился в рабочего парня Отто с лицом, похожим на спелый персик. Отто, писал он с восхищением в «Кристофере и ему подобных», «вдыхал тепло и цвет в блеклый, холодный город, от него на липах завязывались листья, прохожие в поту сбрасывали пальто, музыканты выходили играть на улицы»[58]. Фрейдовское либидо как оно есть: эротическая энергия, от которой всё светится жизнью и трепещет.
Однако Берлин того времени – не просто публичный дом для удовлетворения индивидуальных желаний. Даже Ишервуд, который приехал сюда с убеждением, что секс – это исключительно личное дело, пришел к пониманию роли Берлина как места, где претерпевала стремительные перемены вся концепция половых отношений в общественных масштабах. В период Веймарской республики Берлин стал центром бурного освободительного движения, гигантской лабораторией по перекраиванию отношения к сексу во всем мире. В равной степени по своему выбору и в результате случайности Ишервуд оказался зрителем, наблюдающим за происходящим из первых рядов.
В первый день после возвращения, 30 ноября 1929 года, Ишервуд навестил своего английского знакомого, археолога Фрэнсиса Тервилла-Питера, тоже гея, который жил в огромном доме на улице Ин-ден-Цельтен с видом на яркие зеленые просторы парка Тиргартен – уже как минимум сто лет популярного места для поиска знакомств. Особняк некогда принадлежал знаменитому скрипачу и всё еще был обставлен в пышном, богато декорированном стиле восемнадцатого века; приходилось пробираться сквозь него, как сквозь «черный лес мебели»[59]. При всей помпезности этот дом производил впечатление жилого, хотя на самом деле здесь находился Институт сексуальных наук, основанный его руководителем Магнусом Хиршфельдом, полноватым добродушным врачом-евреем шестидесяти лет в толстых очках, с седыми волосами и моржовыми усами. Хиршфельд, по прозвищу Тетушка Магнезия, был главным сексуальным реформатором в мире. Фрэнсис, друг Ишервуда, жил в комнате над лекционным залом и операционной и на этаж ниже камер, где ожидали суда заключенные по обвинениям в половых преступлениях. «Не желаешь ли тут пообедать?»[60] – спросил он насторожившегося Ишервуда.
От мысли об обеде Ишервуду стало не по себе. Его нервировало присутствие пациентов в вычурных дрэг-одеждах, как и фотографий знаменитых пар геев: Эдварда Карпентера и Джорджа Меррила, Оскара Уайльда и лорда Альфреда Дугласа, Уолта Уитмена и Питера Дойла, развешанных по соседству с изображениями половых органов. Принять свою тягу к крепким парням – это одно, но
