Пошел посмотреть на свои объявления. «НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА». Одно уже сорвали, поверх второго налепили призыв устраиваться на работу в компанию «Гербалайф». Гербалайфное объявление успели осквернить надписью «Я ЛЮБЛЮ СЛАДКИХ ЛОХОВ».
Сигизмунд вдруг с особенной острой и тоскливой ясностью понял: это о нем. Это он, С.Б.Морж, — сладкий лох.
Плюнул.
Первым делом отправился по аптекам. Вошебойку искать. Вшей сигизмундова фирма не травила. Вот если бы у девки в голове тараканы жили…
Впрочем, они–то в ней как раз и жили. Но этих тараканов сам Зигмунд Фрейд травить отказывался.
Сперва Сигизмунд посетил жутко навороченный DRUG STORE в самом начале Невского. Среди сверкающей белизны во множестве были разложены различные тампаксы и заграничные пилюли, снимающие симптомы, но не лечащие никаких заболеваний. Цены пилюлям, натурально, были заряжены ядерные.
В углу аптекарша в аккуратном зеленом халатике интимно ворковала с какой–то бабой в норковой шубке.
Сигизмунд громко спросил, вторгаясь в их беседу:
— От вшей есть чего?
Аптекарша повернулась в сторону Сигизмунда. Баба в мехах скучно навалилась на прилавок, отставив задницу.
— Простите? — процедила аптекарша.
— От вшей, говорю, есть? — повторил Сигизмунд еще громче. И почесал затылок.
— Нет, — холодно сказала аптекарша. И вернулась к беседе с бабой.
— А почему? — спросил Сигизмунд.
— Не завезли, — не поворачиваясь, процедила аптекарша.
— А чем вы, бля, тут думаете? — осведомился Сигизмунд.
Ему не ответили. Этот вопрос, собственно, и не требовал ответа. Сигизмунд вышел. Дверь за его спиной громко хлопнула — ага! пожлобились, не поставили беззвучную пружину!
Настроение немного поднялось. Проходя мимо витрины, он видел, что баба в мехах косится на него сквозь стекло. И почесался еще раз — под мышкой.
В аптеке на Желябова ему предложили шампунь. Сигизмунд отказался. Такой фитюлькой можно разве что у кошки блошку извести. Да и то не у всякой, а у короткошерстной. Девкину же гриву только керосин, пожалуй, и возьмет. Да где его, родимого, найти! В хозтовары пойти, что ли?
В аптеке возле Аничкова моста тоже ничего путного не оказалось. Там в основном от кашля лечили. Каким–то немецким доктором. «HERR DOCTOR, ICH BRAUCHE…» А вот страждущая киска на рекламе была ничего. И что это ей, интересно, киске, такого от герр–доктора понадобилось?
Сигизмунд перешел Невский и двинулся по направлению к площади Восстания. Имелась там еще одна аптека, довольно дельная.
Перешел Владимирский…
И остановился.
«Сайгон».
Бывший «Сайгон», конечно.
А было время. Стояли хайрастые, обвешанные феньками, одетые в тряпье с чужого плеча. И пахло от них погано… «Обдолбанный Вася с обдолбанной Машей стоят у «Сайгона“, на кубик шабашат…»
Сигизмунд, надо отдать ему должное, в феньках и с хайром тут стену не подпирал. О «кубиках» и говорить не приходится — не употреблял. Но со многими здоровался и многих знал.
Вспомнился вдруг Витя–колесо. Витю знали все. Сколько полтинников ему Сигизмунд напередавал — не счесть.
Полтинник! ПЯТЬДЕСЯТ КОПЕЕК! Смеху подобно!
В последний раз Витю Сигизмунд видел в трамвае. Было это году в девяностом. Скучен был. Несчастен.
Сигизмунд воспринимал закрытие «Сайгона» как некий знак. Знак, что закончилась юность. И не он один так думал. Многие так считали.
И остепенились. И занялись делом. И он, Сигизмунд, тоже остепенился и занялся делом. Тараканов, блин, теперь морит.
В каком же году его закрыли? В восемьдесят седьмом. Точно, в восемьдесят седьмом. Вся жизнь с тех пор как будто прошла.
Паскуднее всего было в первый год, когда вместо «Сайгона» открыли «унитазник». Этого плевка в морду сайгоновские не простят никогда. Из–за сверкающих витрин, в мертвенном свете «дневных» ламп, тупо и слепо таращились скудно рассеянные по торговому залу предметы, предназначенные для сранья, ссанья, блева и сливания помоев. Раковины, унитазы. Вся это ссотно–блевотная роскошь сверкала антрацитовой чернотой, белизной, голубизной, розовизной.
Сигизмунду в те годы остро и бунтарски хотелось метнуть в витрину камнем. Он знал, что многие из его поколения хотели того же. И признавались при встречах. Даже как будто хвалились.
А заходить в эту лавку считалось западло. В нее только новые русские заходили, родства не знающие. И граждане дружественного и вражественного Кавказа. Те родство ведали, да только другое, не наше. А на «Сайгон» им насрать было…
Теперь бывший «Сайгон» окружал глухой забор с «кислотной» живописью — обломки предвыборной кампании Президента. За забором что–то ремонтировалось
— уже в который раз.
От Аничкова моста донесся звук саксофона. Играл кто–то, иностранцев ублажая или просто денежку выклянчивая. Хорошо играл. Старый добрый джаз. «Мэкки–нож». Элла пела. Теперь уже покойная. И Армстронг пел. Его давно уже нет.
И скрутило Сигизмунда так, что хоть волком вой. Аж глаза зажмурил.
А сакс все выводит и выводит. Спасибо, потом ветер переменился — отнесло «Мэкки–ножа», утопило в Фонтанке.
Вспомнилось еще раз про унитазы со злобой нехорошей. И решил вдруг — железно, каменно решил, до самой утробы решением этим враз прошибло — что назло унитазам вот возьмет да и оденет юродивую девку как принцессу. Не фиг ей в отрепьях бегать. Раньше–то, когда с Витей–колесом здоровался, когда кофе здесь пил, когда со столькими болтал о том, о сем, ни о чем, когда от обшмыганных носа не воротил, когда Кастанеду в слепых распечатках, анашой провонявших, читал жадно — тогда ведь даже вопроса не возникло бы, оставить ли девку, гнать ли юродивую, накормить ли ее или просто выставить за дверь… Тогда иначе было. Тогда все братья были и сестры. И флэты были со вписками. И не думали, тянется за вписанным что или не тянется. Вписывали — и все.
Снова сакс налетел. Глена Миллера завел. Ох, паскуда, что же он со мной делает!
А что? Взять дуру да и нарядить. Сапоги ей купить. Сапожки. Назло всему говну иноземному! Вшей вывести и укладку «веллой — вы великолепны» сделать. Пусть хоть для девки полоумной «Сайгон» по–прежнему будет существовать — с «системой» да с флэтами–вписками.
Вот откуда только девка такая приперлась? Из какой глуши? Неужто там до сих пор не знают, что «Сайгона» больше нет?
Да нет, ларчик–то просто открывается. У девки–то явно не все дома. Вот и вообразила по своей помраченности, что все еще стоит «Сайгон». И приперлась. А ее — р–раз! — и на Охту. Вот гниды, безумную — и то…
Ну точно! Притащилась, бедная, думала, что впишут. Иначе что бы ей на Невском делать? И одежка на ней как на системной — какой, к херам, гринпис! В «Сайгоне» в свое время и похлеще выеживались.
Так что пусть эти суки не думают, что «Сайгона» больше нет. Что задавить можно систему первого созыва какими–то унитазами.
Деньги — говно! А так хоть какая–никакая польза…
Возле «Художественного» Сигизмунд увидел Мурра. То есть, он чуть позже сообразил, что это Мурр.
Тот стремительно шел навстречу, волоча здоровенный, как гроб, гитарный футляр. Лицо у Мурра было исступленное. Думал о чем–то, по сторонам не глядел.
Прошел мимо, не заметив. Сигизмунд остановился, оглянулся. Хотел окликнуть, догнать, но потом передумал. И снова мыслью к системной девке устремился.
…Да, как принцессу!.. Назло!.. На «назло» денег не жалко. Мильон потрачу!
В старой доброй аптеке на площади Восстания вошебойка нашлась. И не одна. И торговала там не томная красавица, а деловитая бабка с усами. Бабка всђ знала и во всем разбиралась. Присоветовала не что подороже, а что поядреней.
Сигизмунд к бабке отнесся с полным доверием и рекомендуемое ею средство купил. На всякий случай взял две упаковки. Протолкался к выходу и с теплым, расслабленным чувством направился в сторону «Пассажа».
Если бы Сигизмунд жил в Америке, то перед тем, как пойти в «Пассаж», непременно посетил бы психотерапевта. Своего психотерапевта. Того, что избавил его от страха переезжать по мосту через реку Гудзон, мать ее ети! Потому как собирался Сигизмунд нанести урон своей тонкой чувствительной мужской психике и закупить в «Пассаже» для полоумной белье. В частности, трусы. И не одну пару.
На взлете горбачевской перестройки, еще в «победовские» времена, Сигизмунд посетил Соединенные Штаты. На пару с Натальей.
Эта краткая развлекательная поездка быстро, безболезненно и навсегда избавила Сигизмунда от страха перед навороченными магазинами.
Американцы очень ценят доллар. Потому что в долларах измеряется труд. Они очень почитают труд. Если ты пришел в магазин с одним долларом, значит, ты этот доллар ЗАРАБОТАЛ. Ты — Человек Труда. И за это тебя будут почитать.
И все–таки посещение «Пассажа» далось ему не без труда.
