На следующий день в то же время я снова вошел в «Экспресс» (на этот раз операцию проводил рыжий вахлак в отечественном плаще, от него тоже несло, как из бочки — черт знает что! что они делают у себя в посольстве?) и принял тот же мини–коробок.
Ответ был краток:
«Вам следует выйти на явку в Монтре (Швейцария, рядом с Женевой) 11 января в 17.00. Место встречи: у здания ресторана на железнодорожной станции. Пароль: «Вы не знаете, где здесь кинотеатр «Блюз»? Отзыв: «Не знаю. Я приехал из Брайтона». Запасная встреча на следующий день по тем же условиям».
Я легко зарегистрировал указания в своей феноменальной памяти и, зайдя в туалет, отправил клочки телеграммы в лондонскую канализацию. Неожиданное волнение охватило меня: слишком много иксов и игреков разбросано было во всей этой поездке, да и длинные перелеты в последнее время не вызывали у меня радости, особенно на линиях, где бесчинствовали террористы.
«Газель» унесла меня в районы центра, и вскоре неизвестно почему я запарковался на Бейкер–стрит у паба «Шерлок Холмс», вечно забитого любопытными туристами. В углу зала за стеклом сидело в кресле чучело главного героя с трубкой в зубах, которое взирало на восхищенного доктора Уотсона, замершего с газетой в протянутой руке. («Сегодня вы надели синие трусы, Уотсон!» — «Холмс, это конгениально, это невообразимо! Как вы догадались?» — «Уотсон, вы забыли надеть брюки!»)
Совесть Эпохи, периодически сходивший с рельсов и сотрясавший лучшие кабаки мекленбургской столицы, объяснял свои загулы так: «Знаешь, Алик, утром просыпаешься в дивном настроении, выдуваешь пакет молока, и даешь зарок ничего не брать в рот по крайней мере месяц, и радуешься своей твердости и своей воле, и, напевая «Легко на сердце от песни веселой», блаженно идешь в булочную за диетическим хлебом. Идешь, идешь… и через два часа почему–то оказываешься на пляже, пьяный вдребадан с таким же надратым забулдыгой, над банкой вонючих килек и бутылягами с портвейном «Розовый». Что это, Алик? Почему? Как это произошло? Кто может на это ответить?»
Этот вопрос, достойный Понтия Пилата, не мучил меня, когда я заказал двойную порцию «Кровавой Мэри» в надежде, что томатный сок заглушит воспоминания о милой кильке, которую и в чистейшем виде не сыщешь в бывшей «мастерской мира», избалованной устрицами и жареными кузнечиками. Коктейль оказался настолько хорош, что пришлось его два раза повторить, а затем приглушить томатный привкус хорошо отдистиллированным «димплом» (в этом проходном доме, естественно, отсутствовал «гленливет»).
Тут навалилась на меня усталость, хотелось сбросить с себя все маски, поплыть по волнам настроения, расслабиться, расклеиться, забыть о Хилсмене, Каире и «Бемоли», поговорить с кем–нибудь по душам, хотя бы с чучелом Шерлока Холмса, маячившим перед глазами.
Пожалуй, только Витеньке я открывал свою душу, ему повезло больше других, ибо кличку он заслужил Совесть Эпохи, хотя при всех своих прогрессивных взглядах и душевности поражал своим баснословным распутством: влюблялся по уши почти каждый месяц, безумно боялся жены, что еще сильнее толкало его на самые рискованные приключения, страдал постоянно и томился духом и охватывал своим любвеобильным сердцем даже академические городки в восточной части Мекленбурга, где регулярно мотался в командировках.
Особенно жаловал Витенька чужих жен, и они платили ему преданной взаимностью, ухитрялись даже проводить с ним счастливые ночи (перед своей вечно свирепой женой Витя прикрывался пьянством, валившим его с ног на раутах у приятелей, которых насчитывалось несметное количество), усыпив бдительность своих мужей легендами, которым позавидовали бы асы секретной службы.
В нашем кухонном парламенте мы спорили с Витенькой о большой политике и мекленбургских нравах, спорили шумно и откровенно, называли вещи своими именами, но на всякий случай пускали на полную катушку песни бардов, воду и радио. Совесть Эпохи свято верил в просвещенный абсолютизм, а покорный слуга, отравленный зловонными ветрами западных демократий, жарко отстаивал принципы Французской революции с ее свободой, равенством и никому не нужным братством.
Я завидовал вольной жизни Совести Эпохи, читал восторженные письма его поклонниц, покоренных силой его эрудиции и черной бородою с проседью,— иногда я сам мечтал отрастить такую, уйти на покой, пристроиться сторожем в Идеологической Школе, сидеть себе в валенках у входа, попивать чаек с ванильными сухариками, а ночью, когда здание опустеет, заглотнуть свой стакан и закемарить сном праведника.
— Что ты делаешь с собою, Алик? — говорил мне Совесть Эпохи, надравшись, как зюзя.— Брось свою муру, займись делом, хотя бы переводами — они нужны малограмотному населению, а ты все–таки кумекаешь кое–как на своем английском! Или займись наукой, еще не поздно, хотя с твоею сытою мордою лучше не соваться в интеллектуальную среду… Но я тебя могу взять с собою на восток, в один научный городок, где светлые головы и неиспорченные девушки, которые наставят тебя на путь истинный. Уходи, мой друг, ведь просто неприлично потратить всю жизнь на шпионство!
— Что ты понимаешь в разведке? — орал я в ответ,— Что ты о ней знаешь? Ни одна страна не может жить без разведки! Правительству нужна информация, и я добываю ее, словно шахтер, рубящий уголь, я рискую жизнью ради тебя, дурака, и всего народа! А твои светлые головы уже превратили Мекленбург в край законченных идиотов! Что понимают эти недоучки в науке? Какая вообще может быть наука в таком государстве, как Мекленбург? Нет, Витюша, поезжай на восток один, я не поеду с тобою, тем более что ты постоянно пьешь бормотуху и даже не в состоянии оценить «гленливет»!
— Риск… информация… шахтеры… брехня все это! Ты просто любишь комфорт, Алик, ты — пижон и обыкновенный жандарм! Мекленбургский вариант Рачковского — царского заграничного резидента.
— Ты молчал бы, чайник! — возмущался я.— Лучше на себя посмотри!
— И посмотрю! — орал он.— Ты знаешь, что я великий микробиолог? Что мои труды печатают на Западе? Что иностранные академики считают для себя великой честью пожать мне руку? Это ведь не шпионская работа!
— Плевать мне на твой вонючий Запад! А твоей наукой у нас в Мекленбурге только подтираются! Что простому человеку от какой–то микробиологии, если он стоит в очереди за свеклой? Народ проживет без твоих научных идей, а без меня его сожрут с потрохами враги и кости выплюнут в помойную яму!
— Кто? Кто?! — бушевал он.— Какие враги? Кто на нас нападет? Кому мы нужны? Да я счастлив буду, если нас завоюют! Наконец–то в стране будет нормальная система!
— Не зря вас, диссидентов, лупят по мордасам! Пятая колонна! Неужели ты бы смог жить под немцами? — Я играл на эмоциях, зная, что отец Виктора погиб на фронте.
— Под немцами в тысячу раз лучше! Я недавно был во Франкфурте и пил шнапс с чудесным фрицем…
— Он тебе, безвалютному командировочному, поставил рюмку шнапса — вот и вся цена твоей национальной гордости!
— Какая тут, к такой–то матери, может быть гордость?! Беги, пока не поздно, из своей навозной ямы! — продолжал орать он.— Уходи хоть в говновозы!
Ностальгия по дому проснулась во мне, хотелось продолжить спор с Совестью Эпохи, поставить его на место, все объяснить и все разжевать. Не нравились мне этот вояж в Каир, поиск Рамона и прочие испытания судьбы.
В общем–то работа по установке неизвестных граждан очень сходна с деятельностью ассенизатора, и эту печальную мысль пришлось омочить еще двумя порциями благословенного «димпла».
После такого славного заряда Шерлок Холмс шевельнулся в кресле, лукаво мне подмигнул и приглаил посоветоваться по поводу возможных похитителей голубого карбункула. Я не стал с ходу принимать приглашение и сначала освежился бутылкой «шабли». Теперь уже отборный овес виски смешался с помидорами «Кровавой Мэри» и виноградниками Шабли, где пажи графиню… ублажали.
Брат Шерлок продолжал подмигивать, дерзкие мысли бились в голове, как вытянутые на берег рыбы,— Совесть Эпохи уже давно бы помчался стаскивать с Трафальгарской колонны статую адмирала Нельсона. Я тоже решил не отставать, допил «шабли», элегантно подошел к великому сыщику и вступил с ним в умный диалог — тут появился разгневанный хозяин, и мне пришлось выйти из паба твердым шагом королевского гвардейца.
Душа рвалась немедленно в Каир, минуя филистерскую Швейцарию, на поиски коварного незнакомца, под пули арабов, и, самое главное, жизнь представлялась совершенно бессмысленной без бутылки «гленливета».
Искать его пришлось долго: в самом светском «Монсиньоре», что на приюте гурманов Джермин–стрит, «гленливета» не оказалось, но пришелся по вкусу кондовый «тичерс», хотя шел он неважно и потребовал вмешательства хереса и кофе. Далее упрямый Алекс блуждал на машине в поисках ресторана «Шотландский клан», который по идее ломился от «гленливетов», там меня и остановил полисмен, величественный, как Саваоф: «Сэр, вы едете по правой стороне!» — «Разве?» — Лицо Алекса ангельски спокойно, глаза чисты и лучезарны, речь отчетлива, как у диктора Би–би–си, такое наступало после жбана кофе— «Извините, сэр, я не заметил знака!» — Разворот и лихая парковка около «Этуали». Счастье всегда неожиданно: именно там и подвалили «гленливет» и заодно юная негритянка из Камеруна, черная как смерть и лепечущая по–французски чуть лучше сеттера миссис Лейн,— бутылка «редерера» за дикую бардачную цену и плавный переход в номер почти рассыпавшейся гостиницы напротив.