Тем не менее, в области прав человека пока почти ничего не меняется. По оценкам Организации Объединенных Наций, на июнь 2012 года до двух третей населения страны продолжает страдать от недоедания. По-прежнему существуют трудовые лагеря для политических заключенных, а Северная Корея с обычным возмущением отказывается признавать этот факт. Их официальные государственные новостные агентства назвали перебежчиков, рассказывающих об этих лагерях, «мразью и подонками».
Глава 4. Мать пытается бежать
Когда за Шином пришел учитель, он сидел в спальне школьного общежития и надевал ботинки. Это было субботним утром 6 апреля 1996 года.
– Эй, Шин, вставай и иди за мной прямо как есть, – сказал учитель.
Гадая, куда и зачем его вызывают, Шин поспешил за учителем, который вывел его из общежития на школьный двор. Во дворе стоял джип, а около него Шина ждали три человека в форме. Они надели ему наручники, завязали глаза полоской черной ткани и затолкали на заднее сиденье. Они увезли его, не говоря ни единого слова.
Шин не мог понять, куда и зачем его везут, но через полчаса тряски на заднем сиденье джипа он начал дрожать от страха.
Когда джип остановился, военные вытащили его из машины и поставили на ноги. С лязгом открылась и закрылась за его спиной тяжелая железная дверь, а потом зашумели какие-то механизмы. Охранники толкнули его в лифт, и Шин почувствовал, что кабина опускается куда-то вниз…
В большой пустой комнате без окон повязку сняли, и Шин увидел офицера с четырьмя звездочками на погонах, сидящего за столом. Рядом с ним стояли два охранника. Один из них приказал Шину сеть на стул с высокой прямой спинкой.
– Тебя зовут Шин Ин Гын? – спросил офицер.
– Да, так точно, – ответил Шин.
– Имя твоего отца – Шин Гён Соп?
– Да.
– Имя твоей матери – Чан Хе Гён?
– Да.
– Твоего брата зовут Шин Хе Гын?
– Да.
Офицер минут пять пристально смотрел на Шина, который не мог взять в толк, к чему его обо всем этом спрашивают.
– Ты знаешь, почему ты здесь? – наконец спросил офицер.
– Нет, не знаю.
– Наверное, нужно тебе объяснить?
Шин утвердительно кивнул головой.
– Сегодня на рассвете твоя мать и твой брат были пойманы при попытке к бегству. Вот почему ты здесь. Понимаешь? Ты знал об этом или нет?
– Я… я не знал.
Шин был потрясен услышанным и с трудом выдавливал из себя слова. Он не мог понять, не сон ли это. Офицер явно не верил Шину и сердился все больше.
– Как можно было не знать, что твои собственные мать и брат замышляют побег? – спрашивал он. – Если хочешь жить, колись и говори правду.
– Нет, я действительно ничего не знал, – говорил Шин.
– И отец ни о чем таком не упоминал?
– Я уже давно не был дома, – ответил Шин. – Когда я заходил туда с месяц назад, я ничего такого не слышал.
– Чем могут быть недовольны твои родные, чтобы задумать побег? – спросил офицер.
– Я честно ничего не знаю.
Именно такую историю рассказал Шин, приехав в Южную Корею в конце лета 2006 года. Он рассказывал ее часто, совершенно уверенно, не сбиваясь и не путая деталей.
В Сеуле его допрашивали агенты спецслужб, которые проводят длительные собеседования со всеми перебежчиками из Северной Кореи и умеют вычислять среди них профессиональных киллеров, периодически засылаемых на Юг правительством Ким Чен Ира.
Потом Шин рассказывал свою историю психотерапевтам и психологам из правительственных центров для репатриантов, потом активистам-правозащитникам и таким же перебежчикам, а потом еще и представителям местных и международных СМИ. То же самое он написал в вышедших в 2007 году на корейском языке мемуарах, то же самое он рассказал мне при первой встрече в декабре 2008. Спустя девять месяцев в Сеуле, когда мы с ним каждый день на протяжении целой недели проводили в многочасовых беседах, он повторял мне все ту же самую историю, но только более подробно.
Естественно, никакой возможности подтвердить истинность его слов не было. Шин был единственным источником информации о своей жизни в лагере. Мать и брат погибли. Отец либо до сих пор оставался в лагере, либо, что более вероятно, тоже уже был мертв. Правительство Северной Кореи вряд ли взялось бы помогать установить истину, поскольку вообще отрицало сам факт существования Лагеря 14.
Тем не менее история была проверена со всех сторон и казалась вполне правдоподобной беглецам из других лагерей, ученым, правозащитникам и правительству Южной Кореи. Поверил в нее и я. В результате я вставил ее в статью, вышедшую в «Washington Post». Я написал, что Шин «был ошарашен, узнав о побеге», поскольку мать ничего не сказала ему о своих планах.* * *
В один ясный день в калифорнийском Торрансе Шин вдруг снова вернулся к этой истории и рассказал ее совсем по-другому.
Мы уже приблизительно с год периодически встречались с ним, работая над книгой, и всю последнюю неделю сидели друг против друга в моем полутемном номере отеля «Best Western», неторопливо перебирая события его детства.
За день до этой беседы Шин сказал, что хочет рассказать мне нечто новое и очень важное. Он настоял, чтобы мы нашли нового переводчика. Кроме того, он пригласил на встречу Ханну Сон, свою тогдашнюю начальницу и де-факто опекуншу, сказав, что ей тоже необходимо это услышать. Сон была директором-распорядителем «Свободы в Северной Корее», правозащитной группы, при содействии которой он перебрался в США. Эта 29-летняя американка корейского происхождения помогала Шину распределять деньги, следить за визами, путешествовать, обращаться за медицинской помощью и просто прилично себя вести в обществе. Она в шутку говорила, что стала Шину матерью.
Шин снял сандалии и взобрался с ногами на гостиничную софу. Я включил диктофон. С улицы в номер просачивался шум автомобилей. Шин молча вертел в руках свой мобильник.
– Так что же произошло? – спросил я.
Шин сказал, что соврал про побег своей матери. Он придумал эту легенду прямо перед вылетом в Южную Корею.
– Мне слишком многое нужно было скрыть, – сказал он. – Я с ужасом представлял, как ко мне отнесутся люди, как спросят: «Есть ли в тебе хоть что-то человеческое?» Держать это в себе было очень трудно. Вначале я не придавал особого значения этому обману. Ложь была частью моего плана, и я пошел на нее сознательно. Но теперь меня окружают люди, возбуждающие во мне желание быть честным. Смотря на них, я хочу быть порядочным. И поэтому я почувствовал, что мне нужно рассказать правду. Теперь мои друзья – это честные люди. Я начал понимать, что такое – быть честным. И чувствую ужасную вину за все, что сотворил.
Я был больше верен охранникам, чем собственной семье. Все мы там шпионили друг за другом. Я знаю, если я расскажу правду, люди будут смотреть на меня с презрением.
