Книги. Они пошли на растопку в ту зиму, когда сестра и ее муж пытались обогреть хотя бы одну комнату. Здесь же, на буржуйке и готовили, и грели воду для мытья. И вот они — обрывки глянцевой бумаги, опаленные по краям. Большая Советская Энциклопедия — ее хватило надолго. Плотные листы и картонные переплеты занимались плохо, но горели долго, почти так же долго, как поленья ивовых деревьев.
В переулке было три длинных коттеджа, разделенных каждый на две половины — всего шесть семей. Мы жили без названия улицы и номеров домов. Однажды решили написать в исполком коллективную просьбу. Мнения о названии разделились. Отец предложил — переулок Ивовый. В нашем дворе росли огромные плакучие ивы, видные издалека и заливавшие изумрудно-зеленым тоном перспективу переулка, откуда бы вы на него ни смотрели. Как не любили их мои сестры! В любое время года осыпались листья, ветки и мама отдавала указание подметать широкий двор. Я тоже подметал, или, чаще, вывозил на добротной самодельной телеге, сконструированной дядей алкоголиком, мусор. А потом бежал в библиотеку, к книгам.
Может быть, что-то осталось после зимы? Внушительные фолианты академических переводов Риг-Веды и Махабхараты, собрания сочинений с золотым тиснением на зеленом переплете — Толстой, Бунин, Тургенев, Чехов. В синем переплете — Джон Стейнбек. Сергей Есенин в разных изданиях. Любимое — томик избранных стихотворений Николая Гумилева и красная тонкая книжица в твердом переплете со знаком трилистника: Хорхе Луис Борхес.
А переулок так никак и не назвали. И предпоследний штамп в моем советском паспорте — усадьба совхоза «Джалка». Так назывался наш совхоз. Название давали в советские времена. По имени речки, протекающей по селу. По нашему селу протекает речка Басс. А Джалка течет под Гудермесом. Но где-то наверху перепутали. Совхоз в поселке под Гудермесом назвали «Басс», а наш — «Джалка». В поселке Джалка на берегу одноименной речушки у нас были родственники. Мой двоюродный брат.
Их предали. Молодых, совсем еще мальчиков из диверсионной группы послали вперед — минировать дороги перед наступающими федеральными войсками. Он был очень способным. Дома мастерил всяческие хитроумные механизмы и еще разводил цветы в оранжерее. В его оранжерее всегда — даже зимой — были цветы. Из него вышел хороший подрывник. Их послали вперед. А командиры в это время продавали их трупы русским генералам. Они были еще живыми, когда командиры продавали их трупы русским генералам. Гудермес сдали без боя. Диверсионная группа попала в окружение. Их убивали с безопасного расстояния, долго и весело. Победа была оплачена. Трупы привезли на грузовике и вывалили на центральной площади города. Матери с воем откапывали в груде тел своего ребенка и несли домой. Как они могли их нести, отяжелевших со смертью, на тонких морщинистых руках? Это все равно. Другое. Пустые, обезумевшие глаза, окаменевшее сердце — как нести свое сердце теперь дальше, такое большое, тяжелое, ненужное?
За моим окном поздняя белая петербургская осень. Тишина старого переулка. Тишина дореволюционного дома. И воспоминания. Как взрывы. Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память — это минное поле.
Мне было пятнадцать или шестнадцать, я написал две новеллы. Новеллы получились жуткими. В первой, длинной, в готическом стиле повествовалось об оборотнях — волке и лисице, пришедших на карнавал в город Альраун. Их маски были лучшими на карнавале. Настоящие звериные головы на человеческих плечах! И в каждом трактире, куда они заходили, после их ухода деревянные полы пропитывались красной, как молодое вино, кровью. Они попали в замок и сели за длинный стол рыцаря — владельца замка. Сына великого крестоносца, в одном из героических походов во славу Христа убившего в числе сотен мирных селян отца и мать двух младенцев. Язычники. Они были верны обычаям предков и не хотели принимать Спасителя. Он окрестил их — мечом. Детей велел кинуть в обоз. Ночью во время стоянки в лесу на лагерь напали дикие звери. Многие рыцари лежали наутро с перерезанными от уха до уха глотками. А дети — мальчик и девочка — пропали. Эту семейную легенду помнил молодой хозяин замка и за длинным столом он потребовал, чтобы все гости сняли маски. Только двое ряженых — с волчьей и лисьей головами — не сняли масок. Рыцарь принял бой и победил оборотней. Острым мечом он снес с их плеч звериные головы и, насадив на длинное копье, швырнул в очаг. Пламя вырвалось из камина неистовым ураганом. В ту ночь город Альраун сгорел дотла. Жители соседних деревень утверждали, что видели в пламени и дыму пожарища над городом силуэты чудовищных зверей — волка и лисицы — бегущих по небу.
Вторая новелла была короткой. В ней рассказывалось о том, как ранним утром из потайной пещеры выходит пионерский отряд и под барабанный бой проходит по провинциальному советскому городку. Отряд поет: «Взвейтесь кострами, синие ночи!» После их ухода пламя обрушивается с небес. Новелла называлась «Альраунск, сожженный заново».
Каждый по-своему, мы все видели это, чувствовали кожей, памятью будущего провидели пламя с небес. Оно уже струилось на нас незримо, но осязаемо, когда поляны еще были полны земляники. Вкусная, крупная земляника росла на лесных полянах под Сержень-Юртом. Сержень-Юрт был уничтожен два раза. В первую войну он был стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией. Удивительные люди. В короткий промежуток между войнами они снова построили здесь дома — красивые каменные и кирпичные дома, такие, в которых можно жить веками. На этой прекрасной земле, где растет крупная земляника, где вода в реках хрустально чиста, где воздух предгорий кружит голову свежестью. На этой проклятой земле, по которой проходит дорога на Ведено. В горный оплот Сопротивления. Дорога, которую одни хотят захватить, а другие удержать любой ценой. Вдоль этой дороги стоял Сержень-Юрт. Раньше, когда было такое селение — Сержень-Юрт. Во вторую войну он был заново стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией.
Альраун — арабское название растения мандрагора. В средние века мандрагоре приписывали колдовскую силу, сделанный из ее корня порошок входил в состав магических смесей. Корень мандрагоры по форме напоминает человеческую фигурку. По преданию, она растет на месте убийства. Когда вырываешь мандрагору из земли, она издает человеческий стон. Тот, кто вырывает мандрагору, непременно умрет. Поэтому, чтобы извлечь ее из земли, растение привязывали к хвосту собаки. Обреченной на смерть.
И теперь земляника растет на этих полянах. Кажется, даже еще больше, чем раньше. Сладкая, пьянящая земляника. Ее никто не собирает. Мины. Мины ставили все. И федералы, и боевики. Никто не знает схем, карт. Оторванные ноги солдатиков. Разорванные в клочья дети. Земляника хорошо растет на полянах, поливаемых густой, жирной человеческой кровью. Но, может, это не земляника уже. Мандрагора растет на лесных полянах под Сержень-Юртом. Мандрагора несет смерть, стонет и рвется минами под ногами любого, кто ступает по этой райской земле, по этой адской земле.
Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть. Все уже умерли. Что я делаю здесь, один, в этой пустоте, в этой тишине? Я знал, что должен составить одну книгу. Я ждал мудрости, приходящей с годами, ждал седины висков и отрешенности ума. Вчера я начал. Мне чувствуется, что осталось не так много. А седина? Мои виски уже седы. Мне еще нет тридцати. Но наше поколение попало в зону огня. Все уже умерли. Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть.
II
Мы дружили семьями. У нас было много общего. Их маму звали так же, как мою. Наши отцы покупали одинаковые автомобили. Выходные, пикники на природе, Новый год, дни рождения — вместе. В пустом холодном доме остался альбом с фотографиями — много фотографий, где мы в лесу, на берегу речки — родители играют в карты, мы бегаем по полянке, гоняем мяч, перекидываемся воланчиком. Их единственный сын был примерно моего возраста. И у меня, и у него было по две родных сестры. Никогда я не встречал позже такого водителя, как Алик. Страшновато было сидеть в автомобиле, когда он гнал по ночной дороге. Хотя в аварию он ни разу не попадал. Алик был очень высокий, красивый. Его любили женщины. Он был отчаянно смелым. После армии он остался в Москве. Присылал родителям деньги. Отправлял автомобили для перепродажи. Пришел день, и он вернулся сам. Навсегда. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. Война начиналась там. Хороший чеченец — мертвый чеченец. Алик стал хорошим чеченцем и вернулся домой. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. С тех пор я часто вижу его и разговариваю с ним. Мы разговариваем обо всем. И он всегда улыбается. А отверстие с красной запекшейся кровью посередине лба — я привык не обращать на него внимания. И все же, это тяжелые сны.
