Последний удар. "Убирайся в свой проклятый русский литературный ад!" напутствует Джек последнего персонажа перед последним ударом. Спасена распятая в центре зала очаровательная американская козочка, которой Федя успел все-таки надрезать верхние половые губы. Спасена Америка. Спасены демократия и свобода.
Джек звонит в Россию русским людям. Джек интересуется - когда ждать новых кровожадных гадин? Русские люди успокаивают Джека. Русская литература закончилась. По целому ряду причин русская литература прекратила свое существование. Джек может не волноваться: никаких новых Чеховых или там Толстых не предвидится. Но Джек не доверяет русским людям. На всякий случай Джек не убирает далеко "Доктора Живаго".
По-прежнему слюнтяи и гуманисты хвалят Джеку русскую литературу. Джек только смеется. Джек слишком близко видел эту русскую литературу, чтобы иметь по ее поводу еще какие-то иллюзии! Из всей русской литературы Джек ценит только роман "Доктор Живаго". На содержание романа Джек трижды срал, но сама книга вполне устраивает Джека по своим внешним данным, неоценимым в схватках с время от времени оживающими русскими писателями.
Вот, Лена, как. Вот так, Лена. Видишь, надежда есть всегда. Даже в конце века, когда с надеждой все так же ясно, как и с динозавром. Разве динозавр где-нибудь есть? Динозавра нет нигде! Динозавр очень давно ушел и унес с собой надежду.
Мы долго шли от памятника Достоевскому. Мы уходили от него как можно дальше. Лена на меня кричала. Лена считала, что мы зря ебались. Это был ненастоящий секс. Секс без ума.
Секс, Лена, не дым! Вот дыма без огня не бывает. А ум, Лена, не огонь! Секс может вполне обойтись без ума. Нет, конечно, лучше, чтобы он был с умом. Но он может быть и без ума. Но у нас-то секс был с умом! За ум отвечал Достоевский.
Лена холодно со мной попрощалась. Мы долго не виделись. Мы наконец увиделись. Лена снова говорила только о трансформациях "Вишневого сада" в "Вишневый ад". Снова замелькало имя Феди. Лена не хотела прикоснуться ни ко мне, ни к моему хую. Лена призналась: она боится проходить мимо памятника Достоевскому. Он мог обидеться, что возле него ебались. Конечно, он не обиделся! Он все понимает. Но береженого Бог бережет.
Я тоже боялся проходить мимо. Но Лене об этом не сказал.
Бог в конце века не бережет береженого. В конце века береженый уже сам должен беречь Бога. В конце века береженого может сберечь только конец века. В конце века конец занимает место Бога. Но конец века не универсальный Бог. Конец века отвечает только за говно и тишину.
В конце века становится много говна. В конце века перестают работать канализационные трубы. В конце века все говно и все говно. И я, Лена, говно. И ты, Лена, говно. Я не говно. И ты не говно. Но мы очень похожи на говно. А говно, Лена, все больше напоминает тебя и меня. Говно принимает человеческий облик. И не общечеловеческий, а вполне конкретный. В говне узнаешь себя и самых дорогих, самых близких, самых-самых тебе людей.
В конце века - тишина. Молчит ум. Молчит секс. Естественно, молчит литература. Литература в конце века сама тишина. А как может поверить тишина? Никак. Скорее, Лена, заговорят хуй и пизда.
Мы с Леной больше не встречались. Я не знаю, что с ней стало. Наверное, что-то хорошее! Но что точно - я не знаю. Но я уверен: все хорошо! Лена не превратилась в ностальгирующую пизду по советской эпохе. Лена не боится проходить мимо памятника Достоевскому. Лена не вспоминает больше "Вишневый сад" и его метаморфозы.
Сразу после Лены у меня появилась другая женщина: Цветаева. С ней мне было еще тяжелее, чем с Леной. С Ахматовой было лучше, но все равно тяжело. После Цветаевой и Ахматовой я надолго разочаровался в женщинах. По сравнению с Цветаевой и Ахматовой Лена - просто тихое курортное местечко. Просто ангел.
Прости меня, Лена! Если сможешь. Я не отдал тебе книгу "Буддизм в России". Я даже не помню, почему она так называлась и кого в ней было больше - буддизма или России. Я не воспользовался буддизмом. Но из пропасти жопы времени конца века не может вытянуть даже буддизм.
И женщина не может. Я ушел от женщины. Но далеко я не ушел. Я застрял где-то между онанизмом и гомосексуализмом. Кажется, я скоро вернусь к женщине.
Зато в конце века меньше Чехова. Явно меньше. Это единственное преимущество конца века. Пусть будут только фильмы категории "Б". Пусть будет индийское кино. Пусть будет опера Чайковского "Евгений Онегин". Пусть будет русская эстрада. Пусть будут тишина и говно в любых количествах! Пусть будет и мексиканский телесериал. Но только не Чехов! Чем больше Чехова, тем больше оторванных гениталий. Я не знаю, почему эти явления связаны, но они связаны. Пусть не будет ума и секса. Но пусть и Чехова тоже не будет. Я, Лена, вспоминаю советскую эпоху. Я разбиваю ее на кусочки и из кусочков складываю пасьянс. Но у меня ничего не выходит. И слава Богу, что не выходит! В эпохе нет ничего интересного. Так, одни только басни; и даже не Лафонтена. Там только Крылов.
Мы мало ебались. Если бы мы больше ебались, было бы лучше. Но назад, чтобы больше ебаться, не вернешься. Но ты, Лена, ни в чем не виновата! Ты ангел! И они ни в чем не виноваты.
Они (Чехов, Гессе, Маркес, Набоков, Феллини, русская жизнь) не дали нам ни ума, ни секса. Но я на них не сержусь. Я на них не в обиде и не в претензии. Они не дали не потому, что не хотели! Они очень хотели! Просто не смогли. Они не могли дать то, чего у них у самих никогда не было.
Я, Лена, по-прежнему в огне первой половины восьмидесятых. И ты, Лена, по-прежнему там. Мы мучаемся. Мы мечемся между умом и сексом. Между драконами морали басни. Между Достоевским и Чеховым. Между "Вишневым садом" и "Вишневым адом". Между "Вишневым адом" и "Вишневым задом". Между советской властью и русской жизнью. Между хуем и пиздой. Между кино и театром. Между театром и цирком. Между предчувствием конца социализма и ожиданием конца века. Нам остается мучиться недолго. Скоро - восемьдесят пятый год. Скоро Горбачев. Скоро свобода. Лучше не будет. Но все же будет лучше.
Ум и литература
Умом Россию не понять.
Тютчев
...вместо носа - совершенно гладкое место.
Гоголь
Умом Россию не понять. Как сказано - так и есть. Умом Россию действительно не поймешь. Россию можно понять только через литературу. Но литературы больше нет. Поэтому Россию дважды невозможно понять.
Таня заметила первой: что-то не так. Что-то не чисто. Все хорошо, но что-то не очень хорошо. Все вроде бы в порядке, но что-то мешает. Что-то по ночам жужжит.
Я тоже заметил - действительно, что-то жужжит. Может, это жужжат мухи. Или мыши. Или еще что-нибудь. Может, это жужжит не в доме, а за окном. А если даже и в доме - ничего страшного! Мало ли что может жужжать в конце века! Может, сам конец века и жужжит.
А где-то через неделю я ночью проснулся. Словно от удара. В июньской ночи - типичная русская ночь, выла сигнализация, в России у машин сигнализация всегда срабатывает от малейшего шороха, в России, а особенно в Москве, машины воруют постоянно, вот сигнализация и воет, воровать, конечно, нельзя, но ведь и выть так тоже нельзя - что-то летало и жужжало совсем близко. Но это была не муха. И не конец века. Лучше бы это была муха или конец века! Но это летало не то и не другое. Это было что-то очень знакомое! Давно и хорошо знакомое. В общем, это был хуй. Самый обыкновенный хуй.
Я не испугался. Я просто не поверил своим глазам, хотя все признаки хуя были налицо. А вдруг я еще сплю? А вдруг это все-таки не хуй? Вдруг это новый вид мухи или бабочки? Но я не спал, а это был именно хуй. Цвет, запах, внешний вид - ну все как у хуя!
Я снова не испугался. Чего только не летает в конце века! Я вырос на байках про НЛО. Байки иногда материализуются. Вот и залетел какой-нибудь посторонний хуй! Залетел по ошибке. Окна перепутал. Опять же ничего страшного - полетает, полетает, еще немного полетает и улетит прочь.
Меня испугать довольно легко. Я мужчина пугливый. Я многого в этой жизни боюсь. Но когда я чего-то боюсь, я руками не дергаю. Я руки сжимаю или, в самом крайнем случае, я руками трогаю голову. Или Таню. Но в этот раз я не испугался. Но чисто машинально, без всяких аналогий, абсолютно случайно потрогал свой хуй.
Хуя не было. На месте хуя образовалось совершенно гладкое место. А хуя как такового не было. Яйца были. Все остальное тоже было. Но вот хуя не было.
То есть это летал не просто хуй. Не посторонний хуй! Это летал и жужжал мой хуй! Мой!
Мой! Моя кровинушка! Мой хороший, мой родной!
Я снова не испугался; я сразу потерял сознание и первый раз в жизни упал в обморок. Как тургеневская девушка. Как служанка из водевиля. Девушка и служанка гуляли в саду. Махали платочками и веерами. Разговаривали. Девушка и служанка вдруг испугались. Может, мыши испугались, а может, еще чего. Кто их, девушек и служанок, разберет! Девушка и служанка упали в обморок. Потом очнулись.
Я тоже очнулся. И сразу схватился за хуй. Он вернулся! Он был где обычно и не жужжал. Он заполнил собой совершенно гладкое место. На этом месте снова было то, что там должно быть всегда по всем Божьим, природным, человеческим, гражданским и уголовным законам.
