С утратой Алексея Максимовича сиротеет не только Советская литература, но и вся пространная моя родина, но и все мыслящее, честное большинство человечества. И как грустно, что эта мрачная весть застигает нас на радостном пороге в светлое и громадное будущее!» [138].
Автограф заметки-отклика К. Г. Паустовского «Завидная жизнь» сопровождает записка писателю и журналисту Василию Александровичу Смирнову [139]: «Дорогой Василий Александрович, – посылаю Вам отрывок, – не то, о чем я вам говорил, но, думаю, он подойдет. Всего хорошего. К. Паустовский» [140]. В 1933–1940 годах. Паустовский в летне-осенний период жил с другом – писателем Р. И. Фраерманом в Мещере, в Солотчинской усадьбе Пожалостина. Здесь он создал цикл мещерских рассказов – книгу «Летние дни», рассказы «Ленька с Малого озера», «Австралиец со станции Пилево», «Вторая родина», «Семья Зуевых», повести «Исаак Левитан» и «Мещерская сторона», рассказы «Стекольный мастер» и «Старый челн» [141]. Вот и летом 1936 года писателя не было в Москве. Свою заметку он пересылает через Ярославль. Заметка «Завидная жизнь» впервые, под таким названием, была опубликована в «Литературной газете» 27 июня 1936 г ода[142]. Позже текст публиковался в его собрании сочинений под названием «День смерти Горького». Вот его первоначальный вариант, значительно отличающийся от последней редакции: «Смерть пришла в летний день, когда над Москвой шумели летние грозы. Он умер перед лицом всей полноты жизни, любимой неистово и упрямо, – перед лицом сырой листвы, высокого неба, полевых трав, солнца, сверкающего над тучами и лесами. Он умер перед лицом новой земли – богатой, чистой и прекрасной. Он не должен был сейчас умирать.
Осталось чувство сиротства, саднящее сердце.
Мы почти не знали за последние годы тяжести многих человеческих чувств. Смерть Горького дала нам их в полной мере.
Раненому человеку трудно рассказать связно о своем несчастье. Так же трудно писать сейчас о Горьком. Смерть его ощущается, как сто лет тому назад ощущалась смерть Пушкина – это внезапное личное несчастье для тех, кто любит землю, неистребимую поэзию жизни и простоту человеческих сердец.
Горький был нашей совестью, честностью, нашим мужеством и любовью. Как нельзя лгать ребенку, так невозможно было забыть о строгости к себе, чистоте собственных помыслов и правдивости книг, когда судьей и товарищем был Горький.
До его смерти мы мало осознавали, какой опорой он был для каждого из нас в нашей внутренней, со стороны почти незаметной, но мучительной работе.
Он оставил нам великие традиции большой литературы, пришедшей из прошлых веков и уходящей в будущее – традиции Шекспира и Гете, Пушкина и Данте, Байрона, Чехова и самого себя.
Если мы нарушим эти традиции, если мы пренебрежем законами художественной правды, смелости обобщений, проницательности и внутренней писательской свободы, – мы никогда не создадим литературы, стоящей на уровне нашей высокой эпохи, мы, как рабы, зароем талант свой в землю и пройдем над миром той угрюмой и скоро позабытой толпой, о которой говорил Лермонтов.
Горький был непримирим. Он жестоко бил по человеческой тупости, грубости чувств и дикости нравов. Один из первых людей эпохи – он знал, что без воспитания в людях высоких чувств нет, и не может быть подлинного социалистического общества.
Его жизнь и старость были завидны и прекрасны. Он знал высокое счастье никогда не устающей мысли, зоркого глаза, веры в человека, счастье острой памяти и жадности к каждой жизненной мелочи.
Он знал и любил свою родину, и этому чувству мы должны были у него научиться, – чувству, сжимающему сердце и похожему на материнскую любовь, – прекрасному чувству, заставляющему нас всей силой своих помыслов стремиться к осуществлению веселого и мудрого существования на земле. Константин Паустовский» [143].
Павел Андреевич Павленко – советский писатель и киносценарист, а в дальнейшем – лауреат четырех Сталинских премий первой степени (1941, 1947, 1948, 1950) за сценарии к фильмам «Александр Невский» (1938) и «Клятва» (1946), за роман «Счастье» (1947), за сценарий фильма «Падение Берлина» (1949); депутат Верховного Совета СССР, известнейший деятель культуры сталинской эпохи (тогда многие его произведения практически считались классикой), познакомился с Горьким в 1932 году, когда вышел в свет его документальный роман о Парижской коммуне «Баррикады», сдержанно оцененный критикой (в том числе и Горьким – с «теплой суровостью»). Позже Павленко был включен в оргкомитет Первого съезда советских писателей (1934), затем избран в правление Союза писателей, на долгие годы сохранив за собой высокое место в иерархии советской литературной бюрократии. В 1932–1938 годах редактировал журнал «30 дней», стал одним из ближайших помощников Горького в организаторской работе по журналу «Колхозник», альманахам «Год XVI», «Год XVII» и «Дружба народов» [144]. Узнав о смерти Горького, Павленко откликнулся следующей запиской в газету «Правда»: «Сейчас трудно собрать мысли и написать именно то, что хочется сказать. Смерть М. Горького – событие тяжелое. Мало сказать, что мы осиротели. Когда подумаешь, что никогда уже богатырская энергия Горького не коснется наших дел и наших планов, – становится сиротливо и невольно чувствуешь себя старше» [145]. Спустя незначительное время, Павленко все же пишет некролог. Текст некролога хранится в Архиве А. М. Горького в черновом автографе, написанном простым карандашом: «Не хочется верить, что Горького больше нет, что исчезла и не возникнет вновь богатырская энергия этого великого человека, до самой смерти работавшего за десятерых. Что уже никогда больше не услышим мы его гигантские планы литературного строительства, рассчитанного на годы, на поколения и каждый раз ставящего перед литературными силами нашими задачи великой исторической трудности, но вместе с тем и великолепной новизны и оригинальности.
Не верится, что мы никогда больше не услышим <ворчливого> [зачеркнуто. – Е.М.] строгого его голоса, умевшего неповторимо говорить о вещах трудных, славных, необыкновенных.
Горький был тружеником и любил видеть труд других. Тонкий слух на все талантливое, способное, энергичное, – будь это в искусстве, в науке или народном хозяйстве – помогал ему отыскивать людей и с щедростью впрягать в дела, которыми он бывал всегда окружен непомерно. Дел вокруг него всегда было больше, чем людей.
Рано закончилась биография великого бунтаря, труженика, искателя людей – глубокого художника. Характер его еще развивался. Горький рос вместе со своей социалистической родиной, как юноша, – и не хочется верить, что нет больше этого самого молодого и самого сильного человека в искусстве XX века» [146].
Поэтесса и прозаик Вера Михайловна Инбер откликнулась на смерть Горького коротко и емко: «Когда мы писали наши книги, нам всего важнее было, что скажет о них Алексей Максимович. Он был нашим судьей и нашей совестью. Не только мы, но вся мировая литература осиротела без него» [147].
Хранится в личном архиве Горького и телеграмма С. Н. Сергеева-Ценского. С довоенной, до 1914 года, поры Максим Горький стал называть Ценского «большущим русским художником, властелином словесных тайн». С годами его мнение не изменилось. Так, в 1928 году он писал: «Сейчас во главе русской художественной литературы стоят два совершенно изумительных мастера. Это – Сергеев-Ценский и Михаил Пришвин». Горький гостил у Сергеева-Ценского в Алуште и всегда восхищался тем, как досконально изучал он предмет, прежде чем сочинять о нем. Так, например, Горький удивлялся, «как мог писатель, не будучи горным инженером, с таким знанием дела написать повесть (“Наклонную Елену”) из горнозаводского быта»[148].
По поводу смерти Максима Горького Сергей Николаевич вместе с прозаиком Александром Степановичем Яковлевым, принимавшим в 1928 году участие, на ледоколе «Малыгин», в спасении экспедиции Нобиле (повесть «Ледовый поход “Малыгина”» 1929 г.), участвовавшим в поисках Амундсена, а в 1929 году, вместе с летчиком М. Бабушкиным, совершившим первый перелет по маршруту Москва – Ташкент, писали в телеграмме на имя Союза писателей СССР: «Глубоко потрясены известием о смерти Алексея Максимовича. Невозможно передать, какое огромное значение имела для нас его личность как писателя и человека. Горький был единственным и неповторимым. Только один он мог, создавая эпоху в литературе, идти в ногу с великими творцами новой эпохи жизни человечества. Сергеев-Ценский, Александр Яковлев» [149].
Совершенно в другой тональности написаны отклики на смерть А. М. Горького драматургом Александром Николаевичем Афиногеновым; «певцом России, разбуженным революцией», «диким пером» – Артемом Веселым и писателем Николаем Николаевичем Ляшко, одним из самых талантливых прозаиков группы «Кузница». Все они были связаны с Горьким личными и творческими отношениями
