Имени Раевского он не назвал. Кто распространяет стихи, пока еще неизвестно.
Раевский не арестован.
«Я сначала не говорил про тебя, – писал ему Лермонтов после освобождения из-под ареста, – но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку… и не смог. Я тебя принес в жертву ей… Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать – но я уверен, что ты меня понимаешь и прощаешь и находишь еще достойным своей дружбы… Кто б мог ожидать!..»[155]
Таким образом, «Объяснение», в котором Лермонтов назвал имя Раевского, писано после того, как поэта «допрашивали от государя», то есть числа 19-го или 20-го.
Только после этого (но не позже 20-го) арестован Раевский. Новый обыск производил уже не генерал Веймарн, а помощник Клейнмихеля – исправляющий должность вице-директора Инспекторского департамента военного министерства полковник Финляндского полка Кривопишин[156]. После второго обыска составлены «Опись письмам и бумагам л. – гв. Гусарского полка корнета Лермонтова» (отобранным в Царском Селе)[157], «Опись перенумерованным бумагам корнета Лермонтова» (отобранным в Петербурге)[158] и «Опись перенумерованным бумагам чиновника 12-го класса Раевского»[159]. Две последние помечены одной датой: «20 февраля».
Весь изъятый при обыске материал препровождается Бенкендорфу.
22 февраля командующий гвардейским корпусом Бистром (начальник Веймарна) отправляет вдогонку список «Смерти Поэта», полученный от Клейнмихеля. На сопроводительном письме сохранилась помета:
«П. Ф-чу Вейм<арну> все препр<оводить> к Клейн<михелю>.
Показать Ал. Ни. не найдет ли?»[160]
Очевидно, «Ал. Ни.» – А. Н. Мордвинов, управляющий 3-м Отделением, – должен был разгадать, чьим почерком переписаны стихи. И выяснить, кто соучастник. На это напирали и на допросах.
Лермонтов ограничился именем одного Раевского. И существование других соучастников в появлении стихов на смерть Пушкина отрицал.
Соучастников в появлении стихов – тайного общества, от лица которого они писаны, – не было. Соучастники в распространении стихов были. Мы знаем: это – молодые чиновники, которых иностранный посол назвал в эти дни русским «третьим сословием», отметив, что они «создают апофеоз» Пушкину, человеку, произведения которого являются выражением их собственных чувств[161].
За три года до гибели Пушкин обронил в разговоре фразу, что он «возвращается к оппозиции». Приятель поэта, А. Н. Вульф, записавший эти слова, заметил: «Ее у нас нет, разве только в молодежи»[162].
Лермонтов и Раевский с приятелями как раз и представляют собой этот оппозиционный элемент русского общества. Но в показаниях поэта об этом нет, разумеется, ни одного слова.
«Объяснение» Лермонтова, как теперь можно уразуметь, написано до ареста Раевского. Но Раевский не знает об этом. И, перебелив 21 февраля свое, пытается переслать его Лермонтову.
Раевский посажен на гауптвахту, что у Сенной площади[163], неподалеку от дома (Арсеньева живет на Садовой против 3 Адмиралтейской части в доме княгини Шаховской – ныне № 61). Раевский пишет записку камердинеру Лермонтова:
«Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал эту записку Министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем.
А если он станет говорить иначе, то может быть хуже»[164].
Записка, переданная часовому, перехвачена вместе с черновиком показаний. В руках Бенкендорфа – два несогласных между собой документа.
Рассмотрев все эти материалы, шеф жандармов отправляет Клейнмихелю «Объяснение» Лермонтова для сличения с «таковым же чиновника Раевского», а также пакет с бумагами, отобранными при обыске. К этому приобщена собственная генерал-адъютанта графа Бенкендорфа секретная записка «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермантовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским».
В этот день начинается
ДЕЛО
Министерства военного
Департамента военных поселений
<инспекторского> канцелярии <2-го стола>
№ 22.
Может возникнуть вопрос: при чем тут департамент военных поселений? И при чем тут Клейнмихель?
При том, что в этом департаменте служит Раевский. А директор департамента – граф Клейнмихель[165].
При том, что в здании Главного штаба сидит под арестом Лермонтов. А дежурный генерал Главного штаба – генераладъютант граф Клейнмихель[166].
Обложка «Дела министерства военного департамента <инспекторского>». А управляет инспекторским департаментом генерал-лейтенант граф Клейнмихель[167].
Вот почему Клейнмихелю и поручено разобрать дело. Вот почему выпущенный из-под ареста Лермонтов пишет Раевскому, что должен явиться к Клейнмихелю, «ибо он теперь и мой начальник»[168].
Впоследствии, вспоминая «маленькую катастрофу», происшедшую с ним в Петербурге в 1837 году, Раевский уверял, что показания Лермонтова не слагали на него ответственности и не могли отозваться резко на его служебных делах. «Но к несчастию моему и Мишеля, – писал он в письме к Шан-Гирею, – я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц»[169].
Профессор Н. Л. Бродский высказал предположение, что это был сенатор Дубенский. Нет, в 1837 году Дубенский в департаменте военных поселений еще не служил. А это был сам директор департамента – Клейнмихель.
Каковы основания так думать?
«Когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, – пишет Раевский, – служаки этим воспользовались, аттестовали меня непокорным и ходатайствовали об отдаче меня под военный суд»[170].
Ходатайство о предании Раевского военному суду принадлежало Клейнмихелю.
Раевский не назвал в 1860 году его имени, когда в письме, предназначенном для печати, вспомнил историю распространения «Смерти Поэта», по причине весьма понятной: в ту пору Клейнмихель был еще жив.
23 февраля 1837 года, получив документы, пересланные ему Бенкендорфом, Клейнмихель поручил составить специальное сравнение показаний.
Усмотрено, что Лермонтов объясняет возникновение первоначальной редакции стихотворения тем, что собравшиеся у него знакомые порицали память Пушкина.
«Раевский сего не объясняет».
Раевский показывает, что к Лермонтову уже после написания стихов приезжал камер-юнкер Столыпин.
Лермонтов утверждает, что сразу написал упомянутые стихи «вследствие необдуманного порыва, выразив нестройное столкновение мыслей».
Лермонтов говорит, что один его хороший приятель (Раевский) просил у него списать стихи и, вероятно, показал их как новость другому. И так они разошлись.
Раевский показал несогласно, заявив, что распространил стихи во множестве экземпляров.
Лермонтов замечает, что «необдуманность свою в сочинении сих стихов постиг уже поздно».
Раевский, напротив, говорит, что стихи сии не были окончены в один раз, к ним сделано прибавление.
Лермонтов называет из прежних своих сочинений драму «Маскерад» и восточную повесть «Гаджи Абрек».
Раевский об этих сочинениях ничего не сообщает, зато пишет о стихах, в которых Лермонтов «сравнивает государя императора с благороднейшими героями древности»[171].
Попытка переслать Лермонтову черновик показаний усугубляет вину Раевского. Но Бенкендорф считает долгом уведомить графа Михаила Андреевича [Клейнмихеля], что «государь император повелеть соизволил о предании чиновника Раевского военному суду приостановить»[172].
Дело началось 23 февраля. 25-го получена «высочайшая» резолюция: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермантова перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение сих стихов, и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермантову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора»[173].
Еще два дня – и 27 февраля 1837 года дело о поступках корнета Лермонтова и губернского секретаря Раевского «повелено считать оконченным»[174].
Что это? Милость?
Нет! Новая тактика!
За шалости, не заключавшие в себе никакого политического смысла, за дуэли, за шумное поведение в театре, за любовные похождения Николай I переводит молодых людей из гвардии в армию, шлет на Кавказ, разжалует в рядовые. А тут за «возмутительные» стихи, направленные против опоры трона – аристократии, стихи, которые гусарский корнет и губернский секретарь распространяют по всему Петербургу во множестве списков, за систематическую отлучку из полка, за попытку обмануть правительство и сговориться между собой следует наказание, которое даже и наказанием не кажется! Ведь на Кавказ отправляются по своей охоте, или, как тогда говорили, «охотниками», два офицера от каждого гвардейского полка ежегодно. И вдруг за политическим процессом, осуществленным с беспримерной скоростью, следует перевод тем же чином в один из привилегированных кавказских полков! Конечно, военный министр Чернышев может дать секретное предписание, и посланного не будет в живых. Но император соглашается с Бенкендорфом: торопиться не следует. От наказания Лермонтов не уйдет, если только не переменится. А покуда можно сделать вид перед лицом петербургского общества, всех грамотных русских, перед дипломатическим корпусом, что он, император, не придает этим стихам большого значения и не считает нужным строго наказывать за них.
