В памяти осталась экзотическая фигура ученика-китайца, сына какого-то чина, приближенного к китайской императрице. О чем он думал? Неизвестно. Невозмутимый, он не обращал внимания ни на что — в том числе и на уроки. Пришедший в полное отчаяние наш классный руководитель однажды воскликнул: «Сидел бы ты в своем Китае!»
В классе Андрея, моего брата, роскошествовал князь Трубецкой, отдававший дневник на подпись своему повару, чтобы не огорчать аристократических родителей плохими отметками.
В прошлом в нашей гимназии учился известный писатель Д. Мережковский, один из лидеров кадетов, министр юстиции Крымского краевого правительства в 1919 г. В. Набоков. Преподавал когда-то в ней знаменитый историк и публицист Н. Устрялов, видный деятель кадетской партии.
Древнегреческий язык вел у нас Галуст Карпович Чарьхов. Когда говорят о «дореформенных людях», вероятно, имеют в виду тех, кто подвизался до реформ Александра II. Так вот, наш Чарьхов был именно таким. Без удержу льстивый перед детьми высокопоставленных родителей, с ужасающим армянским акцентом, он, часто без нужды, отворачивал полу своего мундира, как бы ненароком показывая его красную подкладку, — давая этим понять, что он не кто-нибудь, а «его превосходительство», то есть действительный статский советник, то есть — генерал. С тех пор прошло три четверти века, а где-то в недрах сознания ворочается: «Муза, воспой гнев Аполлона, Зевесова сына» — разумеется, по-древнегречески.
Изучая латинский язык, мы быстро переняли устройство римского общества, поделив свой класс на «народ» и «всадников». До «патрициев» мы не доходили. Немалое оживление внес в преподавание латыни наш новый педагог, уже вполне идущий в ногу со временем — Сергей Александрович Линейский, которого тут же окрестили «пароходиком». Молодой, небольшого роста, верткий, он был весь как пружина и так же вел свой урок. Он завел у нас порядки, которые очень нам нравились: входя в класс, он бодро возглашал: «Сальвете, амици!» — На что мы дружно гудели: «Сальве, магистер!» (что означает по-русски: «Здравствуйте, друзья!» — «Здравствуй, учитель!»).
Латинский язык! Язык ораторов, поэтов, четкий, звонкий, емкий по смыслу — сразу представляется все римское государство. «Паллида морс экво пульсат педе пауперуи табернас регумкве туррес» — «Бледная смерть одинаково поражает хижины бедняков и дворцы царей». Или из эклоги Вергилия: «Патерна рура бобус экзерцет суис сомотус омни фноре» — «Отеческие поля своими быками обрабатывает свободный от всякой корысти»… Правильно, Вергилий! Ты предсказал мне мою ближайшую судьбу, а я еще ни о чем не догадывался!
Запомнился историк, Павел Иванович Кучеренко — кудрявый южанин, увлеченно знакомивший нас с эпизодами отечественной истории.
Наш француз, Луи Мопастье, жизнерадостный марселец, был весь порыв, движение. Наткнувшись на мрачную тупость купеческого сынка Мячкова, он сокрушался вслух: «Quel âne! Quel âne!»[26]
С русским языком у меня связано трагическое воспоминание. Зубрили мы тогда слова с пресловутой буквой «ять». Вызвали меня — отвечать с места. Набрав воздуху в легкие, я бодро начал барабанить: гнёзда, сёдла, цвёл, приобрёл — и запнулся. Чей-то коварный шепот за спиной подсказал: стёкла… Я тупо повторил. Эффект был грандиозный. Я, ученик с отличными отметками, не знал полного перечня слов с «ятем»!
— Кол! — загрохотал с кафедры наш свирепый Николаев. — Кол! — И рука его тут же вывела жирную единицу.
Я возвращался домой, постарев лет на десять. Просто удивительно, как на меня подействовала эта отметка. На глаза мне попадались дети, строившие замки из песка, насыпавшие его в формочки.
«Счастливые! — думал я. — Вы еще не знаете, что вам предстоит!»
Начинал я учиться в 3-й гимназии, когда она только что переехала в свое новое здание. Навсегда запомнилось мне его освящение. Мы собрались тогда в нашем огромном актовом зале, ждали приезда товарища министра народного просвещения Шевякова, товарища маминого брата, профессора — тоже новые веяния! Ждали духовного пастыря, который и должен был освятить новое здание. И вот наконец где-то снизу, у входа послышалось пение, все приближающееся. В сопровождении двенадцати иереев и двенадцати дьяконов — все в торжественных облачениях — появился сам владыка, митрополит Петербургский и Ладожский Владимир, превосходя всех роскошью своего одеяния. В драгоценной митре, с посохом в руках он казался каким-то языческим богом, еле ступающим под тяжестью полагающегося ему по званию парчового одеяния. Окружали его мальчики в стихарях, певшие ему славу. Он вступил на возвышение в актовом зале — сцену, и молебен начался.
Мы выслушали стоя всю торжественную службу. Митрополит окропил стены здания, и оно считалось теперь обласканным самим Богом. Нам оставалось только одно — хорошо учиться.
Уже переодетый в темную рясу, с драгоценной панагией на груди, в белом клобуке преосвященный Владимир сидел во главе стола, освящая своим присутствием церемонию выдачи наград. Товарищ министра Шевяков вручал их достойным поощрения ученикам. Наш Андрей получил похвальный лист с изображением всех царей дома Романовых. Тогда шли торжества в честь 300-летия царствующего дома.
Когда нас развели по классам, в каждый из них два служителя еле втаскивали большую бельевую корзину со специально заказанными коробками с шоколадным набором. На каждой коробке фотография нового здания — каждому ученику на память.
Так соединяли тогда понятия духовности жизни с ее материальными благами.
Через год в этом зале будут заслушиваться рескрипты о действиях наших армий. Их будет оглашать своим слабым голосом наш директор Козеко, действительный статский советник, затянутый в синий вицмундир со звездой. Обращаясь к аудитории и видя в первом ряду молоденького офицера, он произносит: «Ваше высочество, милостивые государыни и государи!» — поскольку этот офицер — сын великого князя Константина Константиновича, Олег Константинович.
Александр III, обеспокоенный количеством великих князей, ограничил пользование титулом «императорский» внуками Николая I. Дальше уже шли просто высочества. Олег Константинович — правнук, следовательно, он был уже лишен этого пышного хвоста. Вскоре он уехал на фронт и был там убит. Странно это по теперешним меркам. Высочество — и фронт? Но так было.
После сообщений с фронта — обязательно гудящие голоса: «Гимн… Гимн…» — и чей-то задорный, петушиный голос: «Марсельезу!»
Как-то в середине восьмидесятых, будучи в Ленинграде, я зашел в Соляной переулок. В здании был ремонт. Я поднялся по лестнице, где по стенам в прошлом висели портреты важных сановников — наших бывших директоров. Вошел в актовый зал… Сколько воспоминаний! Но, может быть, наших торжественных собраний и не было? И высочеств, пусть не императорских, тоже не было?! Кроме пирамид, чем человечество докажет, что оно было, было? Очевидно, воспоминаниями, которые в нас живут и иногда передаются по наследству.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
