Да, он знает. И именно потому, что Жан подумал об этом в тот самый момент, когда Рейнольд начал четвертую игру, он растерялся, почувствовал себя потерянным. То, что вся его жизнь зависит от одного соревнования, кажется ему насмешкой судьбы.
Он думает.
Когда играют, не надо думать.
Вернее, надо думать, но только об игре. Не отвлекаться от нее посторонними мыслями. Не снижать ни на йоту того напряжения, без которого игра становится бездейственной, ни на что не похожей, бесцельной.
Играют не для забавы. Теннис — это нечто совсем иное, так отличающееся от игры!
После того как нарочно забыл уже об этом, сознание всей значительности того, что он делает, вносит путаницу в игру Жана, внезапно ослабляет его и дает преимущество Рейнольду. Жан играет не хуже, чем раньше. Он не менее проворен, не менее точен. Но что-то изменилось, и в то же время изменился процент удачи. Почему? По какой причине?
Потому, что Женевьева теперь здесь.
Он не видит ее, но ощущает ее присутствие. Ему подают мячи для пятой игры (он выиграл первую, проиграл три последующих), в тот самый момент, когда Жан принимает их от мальчика, он подымает глаза на трибуны. Жан ищет ее, не находит, но знает, что она тут. Должно быть, в зияющем проходе, который ведет наружу, внизу ступеней. Она укрылась здесь или просто стоит в ожидании, что ее позовут на корт, где она с минуты на минуту должна начать играть и где, как он думал, она уже находится. Она тут. Пусть уйдет! Не надо, чтобы она смотрела, как он играет, оценивала его игру, а главное — не нужно, чтобы она была у него в мыслях. Присутствие Женевьевы сегодня ни к чему. Пусть ее образ остается в самой глубине его существа; но не надо, чтобы он представлял ее себе, не надо, чтобы ее имя было у него на устах. Забыть Женевьеву! Забыть Женевьеву!
Для этого он должен сделать над собой чудовищное усилие. Мгновение нерешительности. Затем наконец постепенно он погружается снова в тишину.
В тишину, в которой Рейнольд на момент оставался один. В ту тишину, которая посреди этой толпы "их" тишина.
Понемногу он снова возвращается в эту зону, досягаемую сегодня только для него и для Рейнольда. И толпа, потерявшая свою связь с Жаном, мало-помалу восстанавливает ее. Когда на момент он снова стал одним из ей подобных, человеком, который мог бы исчезнуть, раствориться в ней,— она перестала верить в него.
Жан все же теряет эту пятую партию, а между тем он уже снова покорил толпу.
Все это так неуловимо и тем не менее так ощутительно! Теперь, как во время первой (а также и второй) партии, противники идут вровень; толпа и Жан снова понимают друг друга.
5:0 в пользу Рейнольда. Сет этот — лишь сплошное разочарование. Нет. Все меняется, как благодаря удивительному усилию воли изменился и сам человек.
Все, что за минуту перед тем мучило Жана, стерлось. Теперь он лишь предоставленный самому себе игрок с волей к победе.
Методично он хочет проделать путь, отделяющий его от американца. Это необходимо. Хотя бы только для того, чтобы при конечном суммировании очков ничто не напоминало о его внезапной слабости.
Необходимо также, чтобы доверие, возвращаемое толпе, могло быть, в случае необходимости, снова почерпнуть в ней. Ничто из того, что даешь, не потеряно. Поступать так — это не расходоваться понапрасну. Впрочем, он ничего еще не растратил из своих сил.
Подача Рейнольда.
Ему удается первый мяч, но Жан, как разъяренный бык, устремляется к нему. Он возвращает мяч с силой, равной силе, вложенной в него Рейнольдом. Реакции Жана быстры, точны; он отбивает мяч так стремительно, что Рейнольд не успевает заметить, как мяч возвращается к нему. Уроки, которые он ранее извлек из тяжелой борьбы (даже в то время, когда на момент стал лишь Жаном Гренье, восстановившим свою связь с обыденной жизнью, вышедшим из того возвышенного состояния, в котором он снова находится), дают результат, но толпа чувствует нависшую над Ним угрозу. Она волнуется, трепещет.
Рейнольд с каждым ударом делается все сильнее, но Жан опережает его в этом росте. И тогда игра становится замечательной.
Все в ней — находка, вдохновение. Игра столь же стремительна, как удары рапиры, столь же мощна, как прямые удары и крюки боксера.
В толпе кричат.
Те, кто больше не может видеть (потому что перед ними некоторые в возбуждении непроизвольно встали), яростно кричат: «Сядьте! Сядьте!» Впрочем, это ни на кого не действует.
Жан знает, что в этот момент он способен все преодолеть. Ничто не ускользает от него. Он все предвидит. Ему удается все. Буйное пламя пылает в нем, несет его подобно тому, как огонь поднимает вверх пепел от только что сгоревшей бумаги. Жан становится невесом, но не носится по воле ветра. Он оказывается каждый раз там, где не хочет и не ожидает этого Рейнольд.
Не снижая темпа, он выигрывает эту игру.
— Счет 5:3! — провозглашает судья, и в голосе его слышится невольная дрожь.
Подача Рейнольда.
Он выигрывает два мяча подряд, но это не имеет значения.
При третьей подаче Жан снова приноравливается. Он выигрывает этот мяч и два последующих.
Рейнольд сравнивает счет.
В течение некоторого времени оба игрока, подобно двум борцам в схватке, то наступают, то отступают, не будучи в состоянии повергнуть противника.
Наконец мяч выигрывает Жан.
Он сильнее. Толпа знает это. Она бурлит. Несмотря на лишь незначительное преимущество, Жан удержит его. Так надо. Он напряг для этого всю свою волю. У него есть возможность выиграть.
— Счет 5:4! Ведет Рейнольд.
Гренье совершает усилие, подобное рывку, который в последние сорок секунд делает хороший бегун на 1500 метров. Надо сначала догнать, добиться счета 5:5, затем перегнать.
Это не только возможно, но так надо. Все это чувствуют. Даже Рейнольд. Это истина, которая выписывается уже там, наверху, на вышке, в виде конкретных неумолимых цифр.
— Подача господина Жана Гренье!— объявляет судья. Жан держит оба свои мяча в левой руке. Вот он сейчас подбросит один над головой. Мгновение он смотрит на Рейнольда, на белый силуэт, вырисовывающийся на зеленом фоне брезента, спускающегося под трибунами, до красной площадки. Наверху — густая, сомкнувшаяся толпа, состоящая из людей, которых он знает и которые знают его. Но Жан не может назвать в отдельности ни одного мужчину, ни одну женщину из этой толпы. Это «они» — своего рода фаланга, состоящая из знатоков, из его болельщиков, из людей, которые вдвойне чувствуют, догадываются о том, что ощущает человек, действующий на этой площадке, подобной рингу. Есть здесь журналисты, парни, чью подпись находишь в спортивной прессе, чье пожатие руки ему знакомо. Они понимают, что происходит с ним, но судят его. Чтобы стать спортивным обозревателем, надо в прошлом самому быть игроком. Спортивное обозрение нельзя писать с кондачка, как это делается в отношении театра и литературы. Недостаточно располагать трибуной в виде газеты и некоторой дозой яда, чтобы безапелляционно заявить, что такой-то хорош или плох, достоин или недостоин. В этой профессии надо знать свое дело, надо понимать. Надо также воодушевлять тех, кто выдает все лучшее, что у него есть. А для этого надо было самому когда-либо побывать в их шкуре.
Есть среди этой толпы и теннисисты. Иногда завистливые, думающие, что они сыграли бы лучше, чем отобранный игрок; тем не менее они обладают большой спортивной честностью, которая заставляет их аплодировать при хорошем ударе, заставляет оценивать игрока по достоинству и всем сердцем участвовать в страшном споре, орудиями которого они сами так хотели бы быть. Здесь и...
Здесь и Женевьева — он ее видит, хотя глаза его и не находят ее. Невидимка, она выделяется из этой толпы (в которой каждый носит какое-то имя и вместе с тем остается анонимным) своими светло-голубыми глазами, стройной фигуркой в облегающей блузке и теннисных трусах. Его преследует тембр ее голоса, слова, которые он слышал от нее на протяжении целых четырех лет, а в особенности слова, произнесенные ею в прошлый четверг. Слова эти снова вытесняют в его мозгу все мысли, планы, надежды.
Своего рода туман застилает мозг Жана. Стоит ему подумать о Женевьеве, как все, что не она, становится ему безразличным. И пусть Рейнольд перехватывает все его мячи и посылает их куда хочет, и пусть у удивленной толпы вырывается вздох недоумения, разочарования,— время, то время, каждая секунда которого драгоценна, бежит, как если бы оно перестало иметь какое-либо значение, кроме возможности для Жана думать о Женевьеве. — 40:0! Ведет Рейнольд. Женевьева! Женевьева!
Кончено! Кончено, прежде чем Жан возвращается на землю, на эту красную землю, окаймленную белыми линиями,— землю, где надо возвыситься над людьми, если хочешь остаться человеком.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Второй сет
А между тем он — на этой красной земле, на которой так напряженно трудится. Мячи от нее отскакивают, оставляя следы на его судьбе.
