В очередном назначенном столицей несуществующего Фэнтяна городе отрубили голову очередному казнокраду. Китайские дикости, фото… Молодец, Чжан Сюэлян, так, глядишь и государство поднимешь. Серебров питал к молодому маршалу-летчику неосознанную приязнь — как-никак коллега.
В международном городе Шанхае выступает немецкая звезда Эва Мильх…
Тегеран — советско-персидское соглашение по нефти. Это интересно. Создается новая зона для потенциального заработка, гонять танкеры из Персии и в Персию.
В Царьграде армянские депутаты городского совета требуют расширения Старого Армянского рынка за счет Нового Турецкого. Снова все закончилось дракой с поливанием водой из графинов, грек и еврей плюнули друг в друга, судятся — кто первый. Ничего нового.
В Праге выставка художественных работ и макетов венского архитектора и художника Адольфа Хитлера — тьфу! Серебров нововзысканного титана европейского искусства терпеть не мог за тараканьи усы, исполненные невероятного пафоса речи и похожие на чудовищные готические коробки с болтами строения — тот же Голешовицкий Вокзал в Праге или новое здание венской Академии Художеств (судя по всем — запоздалая месть мастера срезавшим его еще до Войны на первых экзаменах профессорам). Живопись Хитлера отличали сентиментальность за гранью пошлости, бешеная цветовая гамма, привычка клепать одинаковые картины и идиотический пацифизм — чего стоила серия разноцветных портретов любимой овчарки, жены и двух дочек, собранных квадратами по четыре. И так восемь раз, каждый в новом цвете.
После Климта и стиля «сецессион», культурная Вена, похоже, больше ничего путного не произвела и уже не произведет, взбрыкнув напоследок хулиганствующим порнографом и эстетом Шиле. Он умер во время первой испанки через полгода после своего наставника. Теперь в Европе моду задавали полусумасшедший Берлин и умеренно, по-буржуазному, развязный, расчетливо-декадентский Париж, наводненный беглыми американцами и русскими, которые так и не решились уехать в Россию, Царьград или в Белороссию.
Речь на открытии выставки… «…кровавая, человеконенавистническая война, развязанная польскими милитаристами против Германии… упорное нежелание Берлина заключать мир любой ценой и сохранить жизни польских и немецких граждан… противоречащие морали… я, как ветеран Великой Войны…». Говорят, что он, выступая перед аудиторией, приходит от собственных речей в такой раж, сопровождаемый неистовой жестикуляцией, что впадает в шаманский транс и его называют Besessene Nase — за самую выдающуюся деталь лицевой геометрии.
И о войне… Что там на фронте? Третья страница. Поляки с ожесточенными боями продвинулись на южном участке на 1200 метров, зато немцы отбили стратегический холм в районе Прюненсдорфа (за последний год от деревеньки раз в два месяца менявшей хозяев, осталось только название и лунный пейзаж). Нормально, ничего нового. Авиация с обеих сторон сражалась с фанатической храбростью. Немецкие «хунды» расстреляли ракетами польский сверхтяжелый P.36Т и сопровождавшие его средние танки и танкетки, разгромив «броневой кулак» наступления. Поляки, ценой потери двух истребителей, дорвались до германского транспортника, разогнали и посбивали эскорт и угнали его на свою сторону, потом обменяв экипаж на своих пленных.
Во Франции Фош-племянник пророчит скорое падение кабинету Дюваля из-за скандала с акцизами на вино и рассуждает о роли стального франка как единой европейской валюты. Метит на его место.
В Женеве профессор Павлов получает вторую премию Международного Медицинского общества. Первая — у Стоукса, Барбье, Волкова и Накамуры, за новые открытия в терапии рака.
Невилл Чемберлен выступил с инициативой создания при Лиге Наций особого Комитета по урегулированию конфликтов в Европе, намереваясь окончить польско-немецкую войну. А созвать его надо в Мюнхене. Ну-ну, волчина старый… сами раздуваем, сами и регулируем…
— Эй, летун, слышь! Слазь, интеллигенция, шестнадцатый ангар, я дальше налево, к дирижаблям.
Серебров оторвался от чтения и соскочил с торпеды. Погрузчик, изогнув влево свой взрывоопасный хвост, поехал между ангарами к дальней стоянке дирижаблей.
В ангаре завершалась вечерняя смена — послеполетное обслуживание и проверка самолетов. На крыле серебровского самолета лежала планшетка с отчетом. Техники в углу собирали инструменты, болтали и гоготали над чем-то своим.
— А, товарищ Серебров… Проверили вашего сокола, в полном порядке, только свечки по регламенту почистили и помыли его, — старший бригады снова протянул дощечку со списком произведенных работ, — вот здесь еще черканите — прокуренный палец ткнул в фиолетовый штамп: «О струбцинах оповещен, триммирование не менялось». Завтра-послезавтра надо бы погонять двигатель на стенде, вдруг чего вылезет.
В ангаре прибавилось: на пятом месте, между Серебровым и зачехленным опечатанным спортивным Е-17Б, устроилась серебристая с тремя яркими полосами на хвосте, похожая на изящную туфельку, востроносая «шаврушка» со сложенными чаячьими крыльями.
— Ага, сосед у вас теперь. Соседка точнее… Часа два как прилетела из Питера. Вон, дрыхнет уже…
Под крылом Ш-7 на алюминиевой раскладушке, в спальном мешке лежал кто-то с буйными рыжими кудрями средней длины
— Душ, сортир — теперь пятая кабина дамская, так что извинения просим, стесниться придется и вам, и гражданам японцам.
— Ничего, переживем. А почему в военной зоне и не в гостинице?
— Говорит — экономит и от машины отходить не хочет. А военная вон она.
Механик ткнул пальцем — между расположенными в изломах крыльев двигателями торчали два тонких ствола, а под чехлом угадывался смотрящий назад установленный на вертлюге допотопный «льюис» с двойным диском. Серебров хмыкнул: пытаться крутить боевой пилотаж на тряпично-деревянной «шаврушке» с ее предельной скоростью в 300 и инерцией уважающей себя летающей лодки, плюясь из двух с половиной пехотных пулеметов — невольно заслуживает уважения. Если не за мастерство, то за отчаянную храбрость.
— Назавтра как питаться будем?
— Да шут его знает — до столовки с утра добреду, талоны еще есть.
— Добро. Ну ладно, товарищ Серебров, доброго вам вечера и спокойной ночи, стало быть.
С японской стороны уже доносились разноголосый храп и посвистывание носом — отсыпаются перед перелетом, не желают сильно выбиваться из токийского времени.
Он проверил свое «царское ложе» — несколько сдвинутых ящиков из-под запчастей и патронов, накрытых брезентовыми чехлами — достал из личного ящика простыню, несессер с туалетными принадлежностями и два одеяла, положил их на крышку, выставил на часах будильник на 6 утра.
Притащив из угла маленькую лампочку, Серебров пристроился на утащенном запасливыми технарями бесхозном кресле из пассажирского самолета с газетой, вникая в последние новости.
Через открытые двери ангара открывался прекрасный вид освещенного последними вечерними лучами солнца Ходынского поля.
Сверкая белыми и красными «стратосферными» огнями, выруливали на ВПП длиннокрылые машины «закатчиков» — наступало их время. К мачте на гражданской стороне, танцуя боком в воздухе, подходил грузовой дирижабль с австрийскими красными треугольниками.
На рулежной дорожке молился на уходящее солнце экипаж персидского «юнкерса». Рядом, как по команде стукаясь лбами в развернутые в сторону святынь коврики, молились летчики из Французского Арабского Легиона, а на «гражданской» стороне так же синхронно, видимо, кланялись Мекке алжирские повара и стюарды «Эр Франс» и «Эр Тюрки».
Тьфу, засмотрелся на идиллию. Конверт из Профсоюза.
Серебров надорвал край плотного желтого конверта и вытащил бледно-салатовую бумажку с водяными знаками — официальный бланк Профсоюза. На ней были в несколько колонок напечатаны семизначные группы цифр.
Серебров снял с шеи два ключика, одним отпер потайной отсек в кабине А.300, и достав портативный электромеханический шифратор, подключил его к бортовой сети. Второй ключ вставил в шифратор, повернул, выставил рычажками наверху свой личный номер в Профсоюзе и производное от даты отправки телеграммы и начал, выставляя колесиками, вводить группы цифр с телеграммы.
