Повесили его из-за лошади.
В те времена закон границы применялся по всей строгости, а закон границы гласил: «Тот, кто украдет или убьет чужую лошадь, будет повешен».
Однажды, когда старый Борис был трезв и, наверное, тосковал по своей стране, он заявил:
— Пойду и убью лошадь.
За ним увязались несколько человек, среди которых были и друзья Бориса. Каждый раз, как Борис видел всадника, он внимательно оглядывал лошадь под ним и качал головой:
— Эта лошадь не заслуживает смерти, красивое животное…
Так он проходил около двух часов, и многие уже решили, что он отказался от своего плана. Тем временем местная газетенка под названием «Санбурнский курьер» крупно напечатала: «Сегодня вечером повесят Бориса». И его повесили. Он убил лошадь под человеком, когда тот на нее садился, выбрал он кривую скотину, еле передвигавшую ноги. Он спокойно вернулся в город в сопровождении своего эскорта.
— Я убил лошадь…
Может, он думал, что для него сделают исключение? Многие надеялись на это. Бориса очень любили. Его оригинальность, эксцентричность забавляли.
Но закон есть закон, и люди тут ничего не могли поделать.
Борис-сын видел, как болтался на веревке его отец.
— Дружище Джим, я буду тебе до смерти благодарен, если ты нам быстренько повторишь…
Джон вышел из оцепенения, попытался было протестовать, но компаньон сжал ему локоть:
— Молчи, друг… Я знаю причину своих самых необъяснимых поступков…
После этой порции виски мы с тобой покинем место, где слишком много ушей для такого количества людей…
Начиная с этого момента Джон отдался воле волн. Может быть, отчаяние было тому причиной. Предательство Энди Спенсера причинило ему меньше боли, потому что обнаружил он его не сразу. Но Пегги! Или он был слишком чувствителен и что-то сам себе придумывал? Ну нет! За одно мгновение она перестала быть ему другом. А ведь это была женщина, на которой он раньше не задумываясь бы женился. Ей это известно. Она давала ему понять, что была бы счастлива с ним. Так что выходило, будто бы они и были женаты.
Он любил Пегги даже больше сестры, которая посвятила ему всю свою жизнь и ухаживала за ним, как за ребенком.
Стоило ему подумать о Матильде, которой он так ничего и не рассказал, а Пегги Клам выложил все, как слезы навернулись ему на глаза.
Да, Пегги стала ему врагом. Она холодно смотрела на него, это она-то, кто так не смотрел ни на кого, даже на Энди Спенсера, которого презирала.
Что он ей сделал? Протянул фотокопию письма. Она дважды ее прочла. Он сделал попытку что бы то ни было понять, потом это утомило его, и мысли незаметно приобрели совсем другой оборот. Язык ему переставал повиноваться, ноги становились ватными, и поэтому он, например, увидел себя пятнадцатилетним мальчишкой в Фарм Пойнт. Вчетвером или впятером сидели они вокруг Энди Спенсера, играли на гармонике и курили сигареты, которые кто-то притащил тайком.
— Нам бы водки… — постановил Энди. — Кто может найти бутылку водки?
Мальчишки знали, что Эванс-старший несколько лет гнал из остатков пшеницы что-то вроде джина, который почти никогда не употребляли, разве что как лекарство, когда кто-нибудь заболевал гриппом, или мочили в нем бумагу, чтобы закрывать горшочки с вареньем.
— Иди…
И Джон пошел, спрятался, чтобы взять в погребе бутылку. Крал впервые.
До этого он никогда так не делал.
Они выпили, и на следующий день Джон оказался в постели больным; не один час старался он припомнить события прошедшего дня и выяснить, когда же он предстал перед собственным родителем.
Во второй раз он перебрал в Санбурне, у прекрасной Луизы, где они столовались и жили. Они что-то праздновали, наверняка открытие какой-нибудь жилы. Какой-то тип, которого он и сейчас узнает, если встретит, наверное, бросил ему в стакан наркотик или смешал напитки, потому что Кэли Джон впал в буйное опьянение, завязал драку, сломав стулья, побив зеркала, и все норовил выстрелить из револьвера по керосиновой лампе.
Третий раз…
— Идем, дружище Джон…
Русский подчеркнуто не называл людей по прозвищам, а как было положено — по именам, если таковые у них имелись. Он же незаметно поддерживал Джона, пока тот спускался с табурета и пока они выходили вдвоем из «Пионера Запада».
Третий раз… Зачем Пегги так сделала, почему?
Он с трудом различил Майлза Дженкинса, который сложил вечернюю газету и направился к машине. Борис благородно заявил ковбою:
— Не стоит, друг мой… Мы к вам еще подойдем…
Стемнело уже или нет? Машины ехали, Борис решительно вел его между ними, останавливая на краю тротуара, когда загорался красный свет.
— Небольшой бар, дружище, для настоящих ценителей, не шикарно…
Здесь нет зеркал на стенах, и те, кто сюда приходят, не выдают себя за благородных.
Ну ладно! В третий раз это случилось через несколько месяцев после предательства Спенсера. Кэли Джон еще участвовал в родео, как большинство скотоводов. У него была прекрасная кобыла, которую он возил в Феникс, Бисбей — повсюду, где проходили родео.
Это было восхитительно. Поле, трибуны, лозунги, гирлянды, все в ботинках и безукоризненных шляпах, а он — тщательно выбрит. Его весело вежливо окликали: «Хелло, Джон!..» Жали руку. Настроение у всех прекрасное. Говорили о лошадях, только о лошадях. А то, что ты находишься там, где отведено место для владельцев лошадей, в то время как толпа сгрудилась вдоль барьера, давало приятное ощущение собственной значимости.
Он не был гордецом. Он не бросал вызова, никого не давил, как Энди Спенсер. И тем не менее было приятно чувствовать симпатию и уважение всех этих людей, которые преуспели в жизни и играли важную роль в обществе.
Это он, малыш Кэли Джон, среди них: мальчишка из Фарм Пойнт, который до семнадцати лет носит только латаные штаны своих братьев. И он же еанбурнский рудокоп, обедал некогда на 25 су в открытом китайском ресторане.
Кобыла его выиграла, причем впервые. Он был настолько рад, что принимал поздравления со слезами на глазах и пошел за господами, которые хотели отметить его победу на всю катушку. Он выпил шампанского, настоящего, потом виски, потом…
Так! Конец был невеселый. Но то, что ему предшествовало! И это тоже украл у него Энди Спенсер. Это и возможность получить назначение на какой-нибудь пост, ну например, стать deputy-chenff[5].
И клубы тоже. Он любил клубы, где встречались воспитанные люди. Кэли Джон совсем не был тупицей, как некоторые думали, так как уже много лет носа не показывал с ранчо.
Зачем выходить, когда всюду он сталкивался с Энди Спенсером? Энди президентствовал всюду, где только можно было представить — родео и клубы, бега, политические и благотворительные общества. Именно он и Розита неминуемо восседали на почетном месте. Это смущало тех, кто дружил с Джоном, но хотел сохранить свои отношения с большим хозяином.
Не хотелось предавать Кэли Джона, но и афишировать свои отношения с ним тоже не хотелось.
Вот поэтому он перестал куда бы то ни было ходить. Он по-прежнему носил безукоризненные сапоги, шляпы нежнейшего бежевого цвета, но делал это для собственного удовлетворения, может быть, для того, чтобы совсем не опуститься.
— Входи, друг, и забирайся на один из табуретов, которые ждут тебя…
Он, наверное, не сумел бы снова найти этот бар, который, должно быть, находился в нижнем городе, около мексиканского квартала. Стены были выкрашены в синий цвет. В синий или зеленый? В глубине зала стояли автоматы за одно су, за столами сидели ковбои, странные люди, которые не обращали на них внимания, а бармен-китаец знал Бориса, потому что без предупреждения подал им два двойных бурбона. Поговаривали, что русский мог выпить не больше чем за четверть часа сорокадвухунцевую бутылку и после этого идти не качаясь.
В нескольких милях от города, если ехать к индейской деревне, у него было ранчо, но это было не настоящее ранчо. В этой пустыне, где росли только кактусы, с трудом можно было прокормить быков двадцать, не более.
У него были лошади, голов тридцать, которых он давал внаем туристам.
Было и несколько комнат, которые он уступал тем гостям, кто платил деньги — гостям с Востока, конечно, — тем, кто хотел поиграть в ковбоев.
Ему первому пришла в голову эта идея, и теперь в тех местах насчитывалось сорок таких фантазийных ранчо, которые назывались Dude Ranches.
Борис, как и его отец, был первоклассным наездником. Когда он на несколько лет исчез, он ездил с цирком, где показывал школу выездки. Еще и сейчас, во время конных праздников, он почти всегда выступал с этим номером — фрак, цилиндр и стек с серебряным набалдашником.
— Известно ли тебе, дружище, что в этот момент происходит нечто из ряда вон выходящее? Ты, возможно, не заметил, что в баре, откуда мы идем, некоторые смотрели на тебя с большим любопытством? В воздухе, как пчелы, роятся слухи, и, может статься, в одно ближайшее утро Тусон проснется, а в нем началась настоящая революция…
