Девушки прыснули и ускорили шаг.
— О-о, — оживился, толкая локтем приятеля, Виталик, — Меджнун, кажется, ты имеешь успех. Твоя девичья фамилия не Омар Шариф?
— Нет, — сказал довольный Али, — моя фамилия Ален Делон, мистер Дарнагюль. Прошу любить и жаловать.
Друзья снялись с места и пошли за девушками. Через несколько метров они поравнялись с небольшим стеклянным кафе, из которого шел одуряющий запах жарившихся шашлыков. Али тяжело вздохнул и сказал:
— Когда-нибудь на этом месте я упаду в обморок.
— Ты что, голодный?
— Я постоянно голодный.
— Но ты же всегда съедаешь порцию каши Ислама!
— Мне таких порций надо десять, к тому же запах бараньего шашлыка даже сытого человека может свести с ума.
— Старик, я вообще не понимаю, как ты можешь думать о еде, когда мы идем за девицами.
— Хорошо тебе говорить, ты у дяди шашлык каждую неделю лопаешь, а я раз в полгода, когда на каникулы езжу домой.
— Попрошу без зависти.
— Мог бы и меня к дяде сводить.
— Я сам неловкость испытываю, когда к нему езжу, а ты хочешь, чтобы я тебя еще притащил.
— А что же ездишь, раз неловко?
— Голод, брат, не тетка.
— Это верно, в твоем случае, голод — дядька.
— Али, твоя какая, справа или слева? — спросил Виталик, желая сменить тему.
— Справа.
— Али, ты кем будешь работать, когда училище закончишь, штукатуром?
— Это еще почему?
— Ну, ты же на штукатура учишься.
— Штукатуром я не буду — между нами говоря, отец меня сюда отправил, чтобы от лишнего рта избавиться — здесь и кормят, и одевают целых три года. Выгодно.
— Я знаю, кем ты будешь.
— Кем?
— Обрезание будешь детям делать, ты же лезгин.
— Ну и что?
— Этим только лезгины занимаются.
— Ладно, не возражаю, только я с тебя начну, прямо сейчас.
— Опоздал. Я уже мусульманин.
— Как это, у тебя же мама русская, почему она допустила?
Из любви к папе, а он у меня азербайджанец. Правда, когда мы с мамой ездили к бабушке в деревню, на Урал, меня там окрестили в церкви, но папа об этом не знает — мама просила не говорить. А ты знаешь, какая у них любовь была! Я тебе не рассказывал? Они познакомились, когда папа в армии служил. Он сделал ей предложение и поехал на дембель, чтобы родителей подготовить. А ему запретили на ней жениться, потому что она была христианка. Папа сообщил об этом маме — то есть тогда она еще не была мамой — и стал думать, что делать дальше. Пока он думал, мама выучила родной язык отца и написала письмо его родителям на азербайджанском — и этим сразила их наповал, они разрешили.
— Класс, — сказал Али. — Это круче, чем Шекспир. Так ты кто все-таки, мусульманин или христианин?
— Мне до лампочки, я человек. Может, в кино девушек пригласим?
— А у тебя деньги есть?
— Нет, но они все равно откажутся.
Джульетта узнала нелепую фигуру Виталия издали, несмотря на стремительные сумерки. Нелепую потому, что он был худ до безобразия.
— Почему ты такой худой, — спросила она на второй или третий день знакомства, — как будто из концлагеря сбежал? Вас так плохо кормят в училище?
— Нас кормят нормально, не хуже, чем в других местах; дело не в еде, конституция такая.
— СССР или Азербайджана?
Девушка оказалась с юмором, но, взглянув ей в лицо, Виталик сообразил, что она не шутит.
— Да нет же, — озадаченно произнес он, — моя собственная.
— У тебя что же, своя собственная конституция есть? — насмешливо спросила Джульетта.
— Да.
— Ну, молодец. Далеко пойдешь.
Поравнявшись с парнем, Джульетта сдвинула брови и едва кивнула на приветствие, хотя ей было приятно, что он ждет ее каждый день. Держась немного поодаль, Виталик пошел за девушкой.
— Что ты здесь каждый день торчишь, прохода не даешь?
— Не даю, — согласился Виталик.
— Выходной бы себе устроил, что ли.
— Я без выходных работаю, — гордо ответил Виталик.
— Так это для тебя работа? — Да, тяжелая и опасная.
— Почему это она опасная?
— Ну, во-первых, я могу погибнуть из-за твоих прекрасных глаз…
— Неужели?
— Да.
— А во-вторых?
— Во-вторых, твой брат обещал мне ноги переломать, если я еще раз за тобой пойду.
При этих словах Виталик стал ковылять и припадать на обе ноги, как колченогий. Девушка засмеялась:
— Испугался?
— Еще чего! Я ничего не боюсь!
— Ты что, с ним разговаривал?
— Черемисин сказал — он с твоим братом дружит, маленький такой.
— Знаю, видела.
— Давай постоим немного, — сказал Виталик, когда они подошли к ее дому.
— Это еще зачем? Кто-нибудь увидит еще.
— Поговорим немного. Я соскучился по тебе. Сейчас уже темно.
— Ну ладно, пять минут, — Джульетта остановилась в тени, отбрасываемой домом.
— Ну-у, о чем ты хотел поговорить?
— Я хотел сказать тебе… — Виталик замолчал и стал смотреть в сторону.
— Что? — с явным безразличием спросила Джульетта, она смотрела в другую сторону.
Виталик подобрался и подошел поближе: от Джульеты пахло смешанным запахом помады, пудры и пота. Виталик почувствовал головокружение и неожиданно для себя взял девушку за руку.
— Ты что, с ума сошел? — испугалась Джульетта. — Отпусти сейчас же!
— Извини, — утирая со лба испарину, произнес Виталик, — слабость вдруг накатила, чуть не упал.
— Слабость? — удивленно спросила девушка и заглянула ему в лицо.
Несмотря на вечерний сумрак, она различила синий цвет его глаз. Скуластое лицо пыталось изобразить улыбку. Джульетта вдруг почувствовала острую жалость к этому нелепому парню и неожиданно для себя приблизила свое лицо и дотронулась губами до его губ, но то, что произошло дальше, ввергло ее в смятение. Парень не отпустил ее губ, жадно приник к ним, разомкнув сжатый рот, дотронулся своим языком до ее десен. Это ощущение было острым и ошеломительным. Теперь она почувствовала слабость и вынуждена была схватиться за молодого человека, который, прижав ее к себе со всей силой, на которую был только способен, жадно целовал ее запрокинутое лицо.
— Отпусти, умоляю, отпусти, — совладав с собой, жалобно зашептала она, пытаясь вырваться из его объятий.
Наконец ей удалось оттолкнуть его и сделать шаг назад.
— Безумный, ты что, с цепи сорвался? — тяжело дыша, произнесла она. — Не смей подходить ко мне!
Виталик, собравшийся сделать шаг к ней, остановился: он смотрел на нее, не отрываясь.
— Вот и стой там, а ко мне не подходи.
— Хорошо, я буду стоять здесь, только я не думал, что ты такая жестокая.
— Я вовсе не жестокая, а что ты хотел сказать мне?
— Когда?
— До того, как ты на меня накинулся.
— Я хотел сказать, что я люблю тебя.
— Ой, какой ужас, — произнесла девушка, взявшись за грудь, — сердце сейчас разорвется, бьется, как сумасшедшее.
— Можно я послушаю? — сказал Виталик, протягивая руку.
— Размечтался, убери руки!
— Уже убрал. Стою не двигаясь.
Виталик вытянулся, как в строю: ноги вместе, руки по швам.
— Хочешь, до утра так стоять буду? Простишь меня?
— Ладно, прощаю, только не делай больше так.
— Вольно, — скомандовал сам себе Виталик. Джульетта улыбнулась.
— Твой отец был военный? — спросила она.
— Понятия не имею, он свинтил еще до моего рождения.
— Жаль.
Виталик пожал плечами:
— Нормально, я же вырос.
— Ну не скажи: еще не известно, как это отразилось на твоей психике, — серьезно сказала Джульетта.
— Подумаешь, у нас в общаге каждый второй без отца рос. У Ислама, например, моего друга, тоже отец свинтил.
— Какое опасное соседство, — сказала Джульетта.
— Шутишь?
— Нисколько. Мой папа говорит, что австрийский психоаналитик Фрейд утверждал, что это не проходит бесследно для формирующейся личности.
— У этого Фрейда у самого, наверное, не все дома были, поэтому он так и утверждал.
— Ну ладно, я пойду, — сказала Джульетта.
— Давай еще поцелуемся, — предложил Виталик.
— Нет.
— Тогда руку дай.
— Зачем? — подозрительно спросила Джульетта.
— Ну так, пожать на прощание. Девушка с опаской протянула ему руку.
— Только не сильно жми.
Он взял ее руку и прижал к лицу. Затем долго смотрел, как она уходит — до тех пор, пока девушка не повернула за угол дома, — вздохнул и пошел к себе в общежитие. Радость первого поцелуя была отравлена неприятными мыслями: он не представлял, как вести себя с друзьями. Отказаться участвовать в затее Ислама значило выставить себя на посмешище. Принесла же нелегкая Черемисина в тот вечер, будь он неладен! У общежития политехникума стояли двое парней и, запрокинув головы, заигрывали с девицами, стоявшими на балконе третьего этажа. Виталик шел, оставляя их слева. Справа лежал пустырь, боковым зрением он отметил, что молодые люди бросили свое занятие и стали смотреть на него. В наступившей темноте разглядеть их лица не представлялось возможным, в то время как сам он, проходя как раз под светом фонаря, был доступен их взорам.
