их доме неподалеку от церкви, тоже пригнали.
Уже поздно вечером всех переписали, зарегистрировали, как они говорили.
Анна ушла из больницы поздно. Охранники сначала не хотели ее выпускать. И ее охватил ужас. Как будто она попала в некую трясину, пыталась выбраться – и не могла.
– Почему вы меня не выпускаете?
– Уже поздно, – отвечали ей. – Комендантский час. Не положено.
– Но… может, мне разрешат?
– Нет. Перемещаться разрешено только в сопровождении.
– Может, вы, Гасан Тусиевич, проводите меня? – спрашивала она этого полицейского с острым носом, Ахмедова.
Но тот был непреклонен.
– Жди утра.
Но уже после одиннадцати вдруг ее вызвали. Ахмедов разрешил выйти на улицу. И в темноте она увидела чью-то фигуру с белой повязкой на рукаве и тлеющей папиросой. Она уже узнала Смарокова. Анна хотела пойти к дороге, но Смароков окликнул ее:
– Анна Романовна!..
Она оглянулась. Он манил ее рукой в которой тлела папироса.
– Куда это мы собрались?
Анна молча глядела на него, потом, сглотнув, сказала:
– Домой, за реку.
– В какой именно из домов? – спросил Смароков насмешливо.
Анна и мама с тех пор и жили в доме фельдшера Станислава Маркелыча благодаря заступничеству того рижского немца Палена, Палена Хупеля, который пришелся по душе маме Пелагии. Ну действительно, он помог. И Илья с ним, кажется, дружил. Хотя это и было как-то… как-то невероятно. Или неприятно? И то и другое. Но что поделать. В это время все перевернулось с ног на голову.
Смароков снова поманил ее.
– Ты, Романовна, не спеши, подойди сюда.
Она была вынуждена подчиниться. Смароков пустил невидимый дым и пошел к беседке, оглянулся.
– Давай, немного прогуляемся.
– Лева, уже поздно, – проговорила Анна. – Мне надо домой.
– Не терпится посмотреть, что там натворили жиды? – спросил Смароков, продолжая шагать к беседке.
– Я говорю про дом Станислава Маркелыча. Меня ждет мама.
– А меня папа, – отозвался он.
Анна остановилась в нескольких шагах от беседки.
– Ну чего ты? Правды в ногах нет, как говорят старики. Пойдем сядем, погуторим маненько за жизнь. И смерть. Она сейчас совсем рядом.
Но Анна стояла на месте.
Смароков усмехнулся и прислонился боком к деревянному столбу, отщелкнул окурок и достал из кармана семечки. Предложил девушке. Она отказалась.
– Ну как хочешь, – произнес он и принялся лузгать семечки и неторопливо говорить. – Ничего страшного с вашим домом не случилося. Возьмете тряпки да и промоете все с хлоркой. И дух жидовский вон. А и мы стараемся. Тоже вымываем их из села. Завтрева и решим наконец этот вечный вопрос. В Смоленске, вон, слышно, уже решили. Две тыщи еврейчиков закопали. Не-е, сперва, конечно, умертвили, кого как. Кого пулей, кого дубинкой, кого выхлопными газами.
– Что такое ты говоришь? – не выдержала Анна.
– Последние смоленские известия к нам приходят с запозданием. Ты письмецо напиши Ильюшке. Он тебе честно расскажет. Как они там с Меньшагиным бургомистром буровят. У нас, конечно, другие масштабы. Ну так не город, село. Чем богаты, как говорится, тем и рады. Всё, гетто в Садках ликвидировано. Это истинная правда. Две тыщи душ. А тут… сотню набрали. И то пришлось разбавлять русаками. Не хватает жидов. И коммуняк. Они же драпанули на восток. Нас, сирых, оставили. Вот и…
– Перестань, Лева! – выдохнула Анна.
Тот сразу замолчал, полез в карман, достал папиросу, закурил.
– Ты еще не куришь? – спросил серьезным тоном. – Ну ладно… Короче, Аня, ты умная деваха и, надеюсь, все уже усекла, что к чему и куда оно идет. И я тебе скажу точно: под Кукину гору. Тебе одной, по секрету.
– Не может быть, – проговорила Анна едва слышно.
Ей трудно было дышать, словно грудь камнем придавило.
– Может. Таковы суровые законы войны. И ничего тут не переделаешь. Но молчи. Иначе с тобой все произойдет быстрее.
Анна опустила голову. Судороги начали сводить ей ноги, как будто она плыла в холодной воде по озеру или реке. И она вынуждена была немного пройтись взад-вперед. Судороги отпустили. Анна тяжело дышала.
– Но тебе можно и не беспокоиться, – сказал Смароков. – Пойдем, отведу тебя в дом, но не к фельдшеру. И не к вам. Все очень просто. Как дважды два. И даже один плюс один.
Анна с трудом переводила дыхание.
– Я… я не понимаю… – пробормотала она.
– Чего такое ты не понимаешь? Ну чего? А? А? – участливо спрашивал он, приближаясь к ней.
– При чем… при чем здесь я?..
– Ты? Ты? – переспрашивал он, наклоняясь и заглядывая ей в лицо. – Ты?..
– Д-да, – ответила она с зубовным лязгом.
– Я объясню, объясню тебе, Аннушка. Кто-то включил тебя в список. Вот, вот, понимаешь? Может, Сетькин. Может, может… Гасан Тусиевич. Да, да, он самый. Попросил, например, по какому-то своему чучмекскому соображению. Поди их пойми, горцев этих. Или… или Машук, да-а, он. Машук, он же явился вообще с готовым списком уже во-о-н когда, ну? А ему не по душе были твои дружки, особенно пасынок Евграфа, утопившего дочку-то, Сенька Дерюга. Ну вот, раз нету ни Евграфа, ни Сеньки, а расстрелять кого-то хочется, он и вспомнил про Аньку Перловицу, Поповну.
– Ты все лжешь, – проговорила Анна уже как-то вяло.
На нее вдруг накатила волна безразличия ко всему и в первую очередь к себе самой. Все стало тошно. Может, давление поднялось. Так бывает, когда оно подскакивает. Хотелось добраться до какой-нибудь лежанки, накрыться с головой и провалиться в сон, в обморок.
Смароков вздохнул.
– Увы, Анна, увы. Все так и есть. И слушай сюда, – сказал он деловито, беря ее за руку. – Или ты сейчас же возвращаешься туда, к жидам и коммунякам, или идешь со мной.
Анна как во сне слушала его. Наконец до нее вполне дошел смысл сказанного, и она пошла к больнице.
– Ха! Отлично! Schön!.. – Он помолчал и добавил, старательно выговаривая слова: – Oh mein Gott… das ist Schön!
У крыльца он нагнал ее и, схватив за плечо, повернул к себе.
– Стой!.. Стой, Анька. Про Кукину гору… это я, конечно, так, попугать тебя решил, придумал. Всех собрали для работ. Но… ты же не хочешь уехать в рабство?.. Короче, meine Liebe[40], до утра у тебя есть время подумать.
Анна снова оказалась в спертом пространстве с тяжелым лекарственным воздухом, наполненном вздохами, тихим плачем, кашлем. В темноте ворочались, ходили, переговаривались старые и молодые люди, касплянцы.
– Чё такое они задумали, а, врачиха? – допытывалась у нее одна женщина.
– И тебе заперли? – спрашивал старик.
Анна молчала.
Кто-то говорил, что теперь их отвезут на станцию, оттуда в Минск, а дальше – в Германию, на работы. Под Москвой
