Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казались отвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, так же, как рассказы о жестоких казнях. Хотя самой Василисе небось было бы жаль убить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – про Ивана-богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманским Афромеем-царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену.
Впадая в задумчивость, Василиса частенько певала:
Стал он, Иван, свою жену учить,Он душеньку Настасью Дмитриевну.Он перво-то ученье руку отсек ей,Сам приговаривает:«Эта рука мне не надобна —Ласкала она, рука, Афромея-царя!»А второе ученье – ноги ей отсек:«А те-де ноги мне не надобны:Оплеталися они с Афромеем-царем!»
После этого Василиса еще жарче ласкала государя, еще крепче прижималась к нему своим пышным телом…
Больше года длилась взаимная тяга Ивана Васильевича и его «женищи», а потом он имел неосторожность взять ее с собой в Новгород. Не хватило сил расстаться: поездка предполагалась долгая.
В тот день в новгородский государев дворец был зван шведский посланник – велись переговоры о перемирии. Что произошло, Иван Васильевич не мог объяснить, однако в самый разгар приема его больно толкнуло в сердце.
Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Швед остолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два-три успокоительных слова и со всех ног кинулся за государем.
Иван Васильевич большими шагами прошел на женскую половину и толкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…
Бельский покосился на государя – и всем телом ударился в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.
«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная и красивая, только глаза у нее были странно расширены, да почему-то кика снята с головы, а ворот расстегнут. Под взглядом царя она вдруг побелела, замахала руками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе. Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувший за полог постели, вышвырнул оттуда бледного, трясущегося красавца-оружничего Ивана Девлетева.
Девлетев повалился на колени. Василиса лишилась сознания и упала рядом. Тут же в припадке падучей повалился и государь. Шведский посол еще долго ждал, но наконец уехал возмущенный таким бесчестием. Переговоры были сорваны.
Наутро на краю одного из новгородских кладбищ появилось странное шествие. На широких розвальнях стояли два гроба. В одном лежал удавленный Иван Девлетев. В другом – живая Василиса, связанная и с заткнутым ртом. Гробы были забиты наглухо, и священник, служивший заупокойную молитву, даже не знал, кого отпевает. Велено было поминать просто «усопших раб Господен».
Гробы опустили в общую могилу – жальник, где хоронили самоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. Иван Васильевич, стоя над разверстой ямой, которой еще не скоро предстояло быть засыпанной – когда вровень с краями наберется покойничков, тогда и зароют, – что-то бормотал. Бельский вслушался и украдкой перекрестился. Иван Васильевич пел:
А третье ученье – губы ей отрезал и с носом прочь:«А и эти губы мне не надобны,Целовали они царя неверного!»Четвертое ученье – голову ей отсек и с языком прочь:«Эта голова мне не надобна,И этот язык мне не надобен,Говорил с царем невернымИ сдавался на его слова прелестные!»
Пел он все громче и громче, словно хотел, чтобы слышала лежащая в гробу женщина.
Царица Василиса Мелентьева…
* * *
Потребовалось не меньше года, чтобы царь после Василисы пришел в себя и вновь почуял охоту взять жену. И эта тоже оказалась изменницей! Право слово, повезло Марье, что всю злобу он израсходовал на сына да на Годунова, а то не жить бы ей на белом свете, как и Мелентьевой!
Государь утер слезу, а вслед за этим мысли его обратились к Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой, клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет? Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде! А что до Ефимки Полякова, то был, верно, был у него в челядниках таковой Ефимка. Однажды он отпросился у боярина съездить в Москву, наведать умирающего отца, а назад так и не воротился. Нашли его при дороге убитым, это правда, но при чем тут Годунов?!
Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…
До смертного одра дело, правда, не дошло, однако Бориска и впрямь был весьма плох. Долго хворал от побоев государевых, ко двору не являлся. Боярин Федор Федорович, отец царицы, до которого долетели отголоски о могущей быть опале Нагих, в чем-де замешан каким-то боком Годунов, явился с жалобами и принялся клясться, что Бориска нагло лжет о своей болезни, а сам ходит по своему дому веселой ногой.
Уполз Федор, хватаясь за проломленное ребро, однако живой – вечная благодарность Богдану Яковлевичу. И все-таки его лживые слова запали в душу царя. К Годунову был послан верный человек, который воротился с известием, что Годунов и впрямь лежит недужный, ходит за ним приятель его, пермский купец Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои покрыты заволоками,[110] сделанными ему лекарем.
Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники именовались. В тот же день царь велел Строганову сделать самые мучительные заволоки на боках и груди клеветнику Федору Нагому, и таком образом несколько утолил жажду мести этому роду, которая снедала его уже который день.
Когда государь удалился, увезя с собою лекаря, который его волею превращался в палача, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за Его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти… Ни в коем случае нельзя так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен! Конечно, предполагал что-то в этом роде, поэтому и поддел под ферязь нательное поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день, а все равно – посохом пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана… царство ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что престол достанется Федору. Борис усмехнулся приятным мечтам.
