— Вы заблуждаетесь, Милс Веллингфорд, — торжественно провозгласил он. — Лишь только я узнал «Кризис», мое решение было принято. При вашем командовании их интересы выиграют гораздо более, чем при моем.
— Мне не хватает слов возразить вам, как вы меня огорчаете, капитан; мы провели вместе столько времени…
— Но, мой милый мальчик, меня не было с вами, когда отбирали судно.
— Я исполнил только то, что вы сделали бы сами, не случись несчастья.
— Не знаю. Я много думал об этом вопросе, и мне кажется, что французы непременно разбили бы нас, если бы мы на них напали в открытом море. Ваш же образ действий оказался куда правильнее. Нет, слушайте, Милс: вот все, что я могу сказать вам. Отправляйтесь теперь на остров, забирайте все, что вы там оставили, а оттуда вы ведь едете в Кантон.
— Да, это было мое намерение, и я рад, что, по-видимому, вы одобряете его.
— Приехав туда, нагрузите шхуну всем, что вам не понадобится в Кантоне, например: медью и другими английскими товарами, которые я повезу в Нью-Йорк, пока вы будете продолжать плавание на «Кризисе», так как это право принадлежит исключительно вам одному.
Напрасно я приводил все возможные доводы, чтобы уговорить Мрамора; его решение было непоколебимо. В тот же вечер он перешел на «Полли», приняв его под свою команду.
Глава XIX
Мне остается сообщить в двух словах об участи китоловного судна. Обменявшись с ним несколькими фразами, мы возвратили ему лодку, после чего оно предалось своему обычному занятию, а мы направились к острову.
Через десять дней после встречи с Мрамором мы прибыли благополучно к месту нашего назначения.
И «Кризис», и шхуна вошли беспрепятственно в гавань.
Как только мы совсем остановились, всему экипажу разрешили на день пользоваться свободой, и мы рассыпались по берегу в разные стороны. Нам нечего было опасаться неприятеля, и каждый наслаждался свободой по-своему.
Одни занялись рыбной ловлей, другие стали собирать кокосовые орехи, искать раковины на берегу, которых тут было очень много. Я поручил некоторым матросам набрать их для коллекции в Клаубонни, и до сих по, р они хранятся у меня как память о первых приключениях моей жизни.
Эмилия с прислугой поместились в своей старой палатке, куда я приказал перенести все нужные для них вещи и приставил к ним Неба для наблюдений, чтобы они ни в чем не терпели лишений. В восемь часов Неб явился к нам от имени майора пригласить на завтрак капитана Веллингфорда и капитана Мрамора.
— Вот видите, Милс, как я хорошо все устроил; теперь мы оба — капитаны. Дай Бог, чтобы так продолжалось долгое время, хотя мне не суждено было сохранить эту должность.
— Но когда соединяются два капитана, то командует старший из них. Мы будем звать вас: командор Мрамор!
— Отложите шутки в сторону, Милс, я говорю с вами серьезно. Ведь только благодаря вам я имею возможность управлять этой шхуной, наполовину французской, наполовину американской. Это моя вторая и последняя команда. Вот уже десять дней, как я раздумываю о своей жизни, и теперь я пришел к заключению, что Творец создал меня, чтобы быть вашим помощником, но не начальником.
— Я не понимаю вас, господин Мрамор. Если бы я знал вашу жизнь, может быть, для меня все стало бы яснее.
— Милс, хотите доставить мне удовольствие? Вам это не трудно будет.
— Говорите, я с радостью все исполню.
— Так вот: между нами не должно упоминаться слово господин»; называйте меня попросту Мрамор или Моисей так же, как я буду звать вас Милс.
— Хорошо, дорогой мой Мрамор, но теперь рас- скажите мне свою историю, вот уже два года, как она мне обещана.
— Моя история не долга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?
— Полагаю, что ваши крестные родители.
— Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.
— Неужели вам больше ничего не известно о вашем происхождении?
— Да мне и не нужно никаких сведений. С какой стати я стану разузнавать о родителях, бросивших меня на произвол судьбы? Вы, Милс, знали свою мать и любили ее?
— Любил ли я мать! Да я боготворил ее!
— Я вполне понимаю это чувство, — сказал Мрамор, глубоко вздохнув. — Любовь и уважение к матери должны быть великим утешением в жизни. Но при моем рождении даже не позаботились начертать мое имя на клочке бумаги; меня бросили на этот камень, как скотину!
— И каменотес нашел вас на следующее утро?
— Вы отгадали, точно оракул. Увидев корзину, в которой ему накануне принесли обед и которую он забыл захватить с собой, он, прежде чем передать мальчику, пришедшему за ней, стал вытряхивать из нее крошки; в это время я выпал на холодный камень.
— Бедное дитя! Ну, что же потом?
— Меня отослали в Дом Милосердия: у каменотесов сердце жестокое. По всей вероятности, и отец мой принадлежал к этой профессии, судя по его поступку со мной. Меня сначала занесли в реестр под № 19, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.
— Какой странный выбор сделали ваши крестные!
— Как же иначе было назвать меня? Имя Моисей взято из Священной Истории, его так же, как и меня, нашли в корзине.
— Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?
— Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. В то время наша земля была во власти англичан, хотя знающие люди говорили, что, собственно говоря, англичане никогда не владели нами, но что мы только обязались признавать английского короля, как своего собственного. Но, как бы там ни было, я родился английским подданным; теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.
— Прекрасно. Но в таком случае вы принимали участие в этой войне с той или другой стороны?
— Говорите с обеих сторон, и вы не ошибетесь. В 1775 году я служил матросом на корабле «Ромени», потом на «Коннектикуте».
— Как? Разве у англичан имелось военное судно «Коннектикут»?
— Да, что-то в этом роде.
— Вы верно путаете название. Не «Карнатик» ли это был?
— Ну его к черту, может быть, вы и правы, Милс! Во всяком случае, я был очень рад бросить это судно и перейти на сторону американцев, хотя мне за это чуть было не снесли голову, уверяя, что я был англичанин. «Докажите мне, — сказал я им, — где именно я родился, а тогда делайте со мной все что угодно». Я сам был готов повеситься, чтобы узнать, откуда я.
