заплатить придется.
Любава усмехнулась ядовито, понимая, что и о себе Танька говорит. Без денег эта шкура продажная и хвостом не шевельнет, ну да ладно, ей и такие надобны тоже, чтобы списать их в подходящий момент. Поэтому кошель с серебром перекочевал за ворот Танькиной рубахи, и чернавка довольно кивнула.
Сделает она, что государыня прикажет. А может, и еще кое для кого постарается, смотря сколь заплатят ей.
Сделает с охотой, с искренней радостью шкуры продажной, не так уж и трудно это. А деньги и оттуда, и отсюда получить – плохо разве?
Очень хорошо даже.
* * *
Аксинья приехала быстро, примчалась почти на крыльях, к Усте в покои влетела.
– Палаты царские! – Аксинья на месте кружилась, ровно игрушка детская, волчок раскрашенный. Руки к щекам прижала, глазами хлопала.
Устя только головой покачала:
– Аксинья, здесь такие гадюки ползают…
Сестра ровно и не слышала.
– Устя, а что – вся комната? Маленькая она, неуютная! Неуж тебе, как невесте, покои побольше не положены?
Устя сестру за плечи сгребла, встряхнула крепко.
– С ума ты, что ли, спрыгнула, сестрица любимая? Таких невест здесь семь штук, еще кого и выберут – неизвестно!
– Тебя и выберут! Остальные здесь так, чтобы вид показать!
– Аксинья… – Устя уже почти рычала, ровно медведица из берлоги. – Молчи!!!
Сестра руку ко рту прижала:
– Прости, Устя. Но ведь…
– Молчи. Просто молчи.
– Я схожу тогда, осмотрюсь?
Устя рукой махнула.
Нигде не сказано, что невесты должны в комнатах сидеть. Просто ей пока никуда не надо, а Аксинья… ну, пусть погуляет, авось и приметит кого. Или ее кто заприметит? Надо, надо сестру замуж выдать, да лучше б не за Ижорского!
– Иди, да языком не болтай понапрасну.
Зря предупреждала.
Аксинья только косой мотнула – и унеслась.
Не зря ли Устя ее с собой взяла? А, ладно, выбора все одно нет. Дело сделано, ждать остается.
Нехорошо Устя себя в палатах государевых чувствовала, ощущение было – ровно мышь где под полом сдохла. Вроде бы и не видно ее, и не слышно, и вреда уж нет, а запах идет неприятный, гадкий. И есть он, и жить спокойно не дает, и найти ту мышь нельзя – не полы ж поднимать?
И что остается?
Терпеть.
Только вот Устя не мышь чуяла, ее недобрая, враждебная сила давила: черная, жестокая, противная…
Как прабабушка и говорила, неладное в палатах царских происходит. Ой, неладное!
Кто-то здесь ворожит, или еще чего нехорошее делает, или… не знала Устя! Только понимала, что рядом зло, совсем рядом. А как его искать? Где?
Хоть ты ходи да принюхивайся, авось и поможет! Устя так и собиралась сделать. А как еще можно узнать, кто в палатах государевых окопался, змеей вполз да и ядом брызжет? Кто?
В той жизни она не смотрела, не понимала, не разобралась. Вот и настало время исправлять прошлые ошибки.
А может, и еще что-то исправится?
Она попробует. Только бы все получилось…
* * *
– Государыня!
Боярышня Утятьева тоже времени не теряла, поспешила Любаву навестить, уважение выказать. Заодно и посмотреть внимательнее, что там с государыней, как она…
Выглядела Любава плохо, краше в гроб кладут. Каштановые волосы сединой пробежало, щеки ввалились, глаза запали, лицо морщинки тронули, пролегли по прежде гладким щекам. Сейчас на десять-двадцать лет старше выглядела вдовая государыня.
Впрочем, не расстроилась Анфиса ничуточки.
Помрет?
Ну так что же, свекровь – не муж, пусть помирает, меньше вредить будет!
Вслух боярышня ничего крамольного не сказала, улыбнулась только нарочито ласково.
– Дозволишь присесть, государыня?
– Дозволяю. – Любава рукой шевельнула.
Боярин Раенский на сестру посмотрел внимательно.
– Вот она, боярышня Анфиса.
– Хороша девушка, Платоша, очень хороша, и красотой, и умом – всем взяла. Думаешь, получится чего, понравится она Феденьке?
– Не знаю, государыня. Пробовать надобно, познакомим их, а там уж видно будет. Очень уж царевичу Заболоцкая в душу запала, ни о ком другом и слышать не хочет.
– Так, может, приворожила она его чем? Опоила?
Боярышня говорила уверенно.
Боярин на сестру посмотрел, плечами пожал.
– Не поила она его, и не брал он из ее рук ничего, – махнула рукой Любава. – Другое там.
Она-то о знакомстве Фёдора с Устиньей осведомлена была, Истерман ей все рассказал, как дело было.
– А вдруг, государыня?
– Чушь-то не мели, – оборвала Любава. – Когда хочешь быть с моим сыном, помалкивай чаще.
Анфиса и промолчала, разве что зубы стиснула.
Погоди ж ты у меня! С-сволочь!
Выйду замуж – там посмотрим, чего ты, свекровушка, в палатах царских делаешь! Давно тебе в монастырь пора!
Любава на красотку поглядела, вздохнула тихонько, вот уж не такую жену она для сыночка любимого хотела, да выбора нет, лучше уж эта, чем Устинья. Тут-то напоказ все, а там омут темный, а в нем что? Неведомо…
Ох, Федя-Феденька, как же так тебя угораздило?
* * *
Лекарь царский Устинье сразу не понравился.
Пришел, глаза рыбьи, морда вытянутая, снулая… хоть и Козельский Устинье не нравился, а этот и вовсе уж отвращение вызывал.
– Ложись, боярышня Заболоцкая.
И не поругаешься, не прогонишь его. Осмотр…
Терпеть надобно.
В той, в прошлой жизни после осмотра Устя плакала долго. В этой же ни терпеть, ни сомневаться, ни стесняться не собиралась она, тем паче – молчать перед хамом.
– Аксинья!
– Да, Устя.
– Воды подай! Лекарь руки помыть желает!
– А…
– И немедленно. После других осмотров.
– Я руки духами протер…
– И водой помоешь. Или вон отсюда! – Памятны Усте были и боль, и унижение. А еще… когда ребенка она скинула, этот же лекарь ее едва в могилу не свел. Потом уж, в монастыре, объяснили, мол, дикие эти иноземцы… рук не моют, а везде ими лезут, вот и разносят заразу.
– Я сейчас к царю-батюшке… доложу…
– Что выгнали тебя, грязнулю!
– Да ты… ты…
Устя его мысли читала, как книгу открытую.
Ругаться?
Так ведь палаты царские, в них слухи стадами тучными ходят… как и правда – выберет ее Фёдор? Вот лекарю не поздоровится. Прежняя Устя, тихая, никому б вреда не причинила, а эта с первых минут зубы показывает.
Сказать, что не девушка она?
А как бабок-повитух пригласят? А могут ведь… тоже плохо получится, когда шум, скандал, когда работа его под сомнением окажется. Но и смиряться? Бабе подчиниться?
Устя только головой покачала.
Вот уж странные эти иноземцы, все у них не как у людей. То гостей принимают, на ночной вазе восседая, то супружескую верность охаивают, то помои за стены города выливают, пока те обратно переливаться не начинают… странные
