Семицветный огонек Капеллы. Лебедь, распластавшись, летит в вышине. Вон Мицар и Алькор. А дальше — туманные струи Пути Предков. Говорят, они, предки, спустились оттуда и туда же возвращаются после смерти.
Под этими звездами сердце вдруг не выдержало. Оно начало стучать сильнее и сильнее.
«Майка… Майка… Майка…» — неистово звало оно.
Было тихо и тепло. Лишь сердце дрожало среди этого бесконечного и спокойного простора. И он вдруг почувствовал, что это сердце стало большим, безграничным сердцем, и понимает все. Все на земле.
Из глубин великого сердца — вселенной — летел, все возрастая, нежный и всеобъятный клич-звон:
— Алесь… Алесь… Але-е-есь…
Это было всюду и во всем. Вселенная сжималась.
…Словно видел сон с раскрытыми глазами. Словно два крыла — а может, два серебряных свитка Пути Предков — легли на плечи.
— Алесь.
Он встрепенулся. Руки были на его плечах. За ним, обнимая его, стояла Майка.
— Ты? Как ты…
Задыхаясь, она сказала:
— Вылезла через окно и спустилась по плющу. Они не знают… Я уже больше не могла.
Загорский увидел царапину на ее запястье.
— Плющ не выдержал, — сказала она.
Он припал губами к этой царапине.
— Видишь, пришло и мое время. Тогда верба, теперь плющ. Тогда я, теперь ты.
Обнял ее.
«Что ты наделала?» — хотел сказать, но смолчал.
Это было все. Теперь он не мог вести себя, как прежде. Завтра он не будет стрелять, не сможет. Теперь это будет невозможно.
Но она не могла больше. И разве он сам не хотел этого? И разве это малая плата: купить такой ценой все на земле?
И вот ее глаза, и волосы, и руки, и гибкие плечи под его руками. Все остальное не имеет ни значения, ни цены.
Он поднял ее неожиданно легко и держал на руках, боясь отпустить, потому что в ее угрожающе близких глазах были два маленьких отражения Пути Предков. Возможно, и настоящий Путь — только отражение в чьих-то глазах. И пусть. Потому что они равны.
Она заплакала.
— Ей-богу, я не могла. Я все понимаю, но я не могу, чтоб ты убил, и не могу, чтоб тебя убили…
Она шевельнула рукой и вытащила из-за корсажа цепочку. На конце ее был малюсенький кувшинчик из камня. Размером с домик улитки-болотянки.
— С ума сошла? — спросил он.
— Нет. Я и тогда, когда поссорилась, решила: уйду. Если не отобьет, хотя бы в церкви, — я тогда у аналоя выпью.
— Глупышка. Глупышка. Не смей.
И он оборвал кувшинчик и закинул его в парк.
Припав губами к ее губам, он молчал.
Прижимая ее к себе, ощущая ртом изгиб шеи, плечом — дрожащую от вздохов грудь, одной рукой — ее стан, а другой — ноги под складками платья, он, боясь потерять сознание, потому что у него подгибались ноги, сделал несколько шагов и упал.
Под нею было синее, как небо, покрывало. В ее глазах были звезды, только теперь иные. И он гасил и гасил эти миры устами, а они возникали снова, и он не мог с ними ничего сделать, потому что они жили.
Вся она была здесь, и никого больше не было, даже в прошлом, потому что это было то и не то, — это было невероятное счастье, которого не бывает на земле.
Вся вселенная — со звездами и деревьями, с Путем и Днепром — заполняла его сердце. Вселенная с болью и ликованием уменьшалась до размеров сердца, а сердце вдруг увеличилось до размеров вселенной.
И взошло сияние! Сияние, похожее на мириады далеких и близких солнц, которые потом стали черными.
Катилась ночь. Расширенными во тьме глазами он видел ее неприкрытое тело — ноги одна на другой, закинутое лицо и сложенные вдоль туловища руки, словно она летела к звездам. А дальше видел кроны и бесконечные поля под торжественным звездным светом.
И все равно весь этот простор был ничем перед этой женщиной, перед бесконечным духом безграничия и любви, воплощенном в ней.
…Провалившись в единственный за всю ночь миг сна, он вдруг увидел рядом со всем этим еще и другое.
…Туман стоял над землей. Видны были над ним головы коней на длинных шеях. Кони выходили к почти угасшему костру, возле которого лежал он.
И туман, как вода, сплывал с земли, и повсюду были белые, белые кони.
Кони склонялись над ним и дышали теплом. И среди них со смешным толстым хвостом, с влажными глазами стоял «его» жеребенок. Стоял над ним и плакал молодой белый конь.
* * *
Сегодня ночью она явилась ко мне, словно живая, словно никогда и не умирала. Да так оно и было.
Она была в своей мантилье… Темно-голубые, как морская вода, глаза смотрели на меня горько. И едва заметен был у виска маленький белый шрам, а возле ключицы — второй. Странно было, что они зажили.
За нею были тысячи звезд, но она смотрела на меня. Шевельнулись с горечью уста.
— Зачем ты сделал это? — спросила она тихо, и голос ее летел словно из глубин вселенной.
— Что? — спросил я, хотя знал все.
— Зачем выставил меня перед всеми? Ты не знаешь, мне больно узнавать себя, видеть на себе взгляды людей, потому что то, что отдают только любимому, стало теперь достоянием всех. Как ты мог? Мне так страшно и так больно.
— И мне тоже, — сказал я. — Но разве неизвестный мне безжалостный художник не выставил своей любимой в облике милосской Венеры?… Она тоже была живая, и ей страшно и больно было видеть себя в статуе… И скульптору было хуже, чем ей, но иначе он не мог. Он шел через уничтожение ее маленькой личной гордости к восславлению ее великой гордости в веках. И уже не она стояла перед людьми, а символ Женщины.
— И потом — кому до этого теперь дело? — неожиданно улыбнулся я. — Кому дело до ее страданий? И кому будет дело до тебя через тысячу лет, женщина?
* * *
Весь мир казался одной сплошной птичьей песней. Мокрые деревья с темными стволами и дымной листвой курились, отряхивались. Вся земля под ними была мокрой.
Алесь ехал на белом коне, в распахнутой белой рубашке, подставив каплям и утренней свежести непокрытую голову и грудь.
Мстислав и Выбицкий ехали поодаль и все еще о чем-то договаривались. Были в черном, как и надлежит секундантам.
Алесь решил, что он опоздает на дуэль, насколько будет возможно. По обычаю, если одна из сторон опаздывала на полчаса, вторая сторона могла уезжать с места дуэли, а того, кто опоздал, считали за человека, который от этой дуэли уклоняется. Он решил воспользоваться этой последней возможностью, чтоб предотвратить между собой и Франсом, собой и Майкой непоправимое.
Он поднялся ночью и перевел стрелки на всех часах в доме на сорок пять минут назад.
«Просплю, — с веселым отчаянием сказал он сам себе. — Зачем я в самом деле буду его убивать?»
Утром Майка лежала, глядя в пепельное небо, и вдруг встала и начала одеваться.
— Что ты? — спросил он.
Она улыбнулась, надевая туфельки.
— Сейчас четыре часа. Ваша встреча в шесть. Он не выедет раньше пяти, а дороги мне сорок пять минут. Прикажи, чтоб для меня какого-нибудь коня оседлали.
И, спускаясь по лестнице, поцеловала Алеся.
— Не думай ни о чем. Все равно они теперь остались в дураках. Кто возьмет потерявшую честь невесту?… Не думай, он не приедет к месту дуэли.
Алесь смолчал, хотя знал, что Франс уже выехал. Откровенно говоря, он боялся ее слез при прощании и надеялся, конечно, не на ее поездку, а на свой фортель с часами. Пусть едет.
Подсаживая ее в седло и крепко целуя, он сказал:
— Вот и хорошо. До свидания.
— До свидания.
Он проводил ее взглядом, а потом пошел на парковый двор, разделся и с наслаждением подставил налитое молодой силой тело под струи каскада. Они упруго секли лицо, грудь, спину. Алесь только фыркал.
Там его и нашли Выбицкий и Мстислав.
— Опаздываем, — сказал последний.
— Взгляни на мои часы, — сказал Алесь.
Мстислав удивился и испугался. Он сверял время с секундантами Раубича. Спросил у Адама, который час, но тот забыл свои часы дома.
Маевский пошел сверять время с часами в доме, — тьфу ты, дьявол!
