посмеют напасть на городище, по совету Брунгильды начал готовиться к обороне. Девкам приказали носить камни на вал и на башню, а на вершине её поставили стражу, которая должна была с высоты озирать окрестности и караулить, не покажется ли кто-нибудь из лесу.
Князь с супругой и Смердом держали совет в горнице.
— Не посмеют они напасть на городище! — кричал Хвостек.
Брунгильда поддакивала ему, но советовала из предосторожности готовиться к обороне и подсчитать свои силы. Их было в городище достаточно, и при хорошем вооружении можно было устоять против любого врага, будь он хоть в десять раз многочисленнее. К тому же в башне было полно всяких припасов, и они могли ждать подкрепления, не опасаясь голода. Князь самолично в сопровождении Смерда отправился осмотреть, все ли там в порядке.
Огромная башня в городище была возведена в незапамятные времена, и о возникновении её ходили странные слухи. Толстые стены башни были воздвигнуты на скале, внутри она была пуста и разделена на ярусы только балками, столбами и помостами.
В самом низу находились кладовые с княжеской казной и съестными припасами в закромах и боднях. Ещё ниже было то тёмное и сырое подземелье, из которого лишь вчера освободили Лешека и где ещё томились в заточении другие узники, а также колодец, куда спускали осуждённых на голодную смерть. На помосте над кладовыми было навалено множество камней для скатывания и метания при обороне. Тут стояли бочки со смолой, которую поджигали и горящей обливали осаждающих. Ещё выше был помост для стрелков, откуда они легко могли метать копья из бойниц. Вдоль стен лежали груды камня, дров и щепы. Был в подземелье и колодец, откуда брали воду, и печи, где выпекали хлеб, так что осаждённые могли долго продержаться в башне, а в ту пору осада в чужом краю никогда не бывала длительной. Враг нападал неожиданно, хватал всё, что можно было унести, и столь же стремительно уходил.
Хвостек молча обошёл башню.
«Не возьмут они меня здесь, собачьи сыны!» — сказал он про себя и воротился на свою лавку.
Уже надвигалась ночь, а никто чужой не подходил к городищу, и не приносили никаких вестей. Вокруг царила тишина. Вечер был прекрасный, на небе ни облачка, на озере ни рябинки, лес вдали не шелохнулся. Стража, расставленная повсюду, расхаживала с копьями по валу.
В этом безмолвии тревожило лишь одно: собаки карабкались на вал, садились против ветра и беспокойно, пронзительно выли. Велели их согнать и избить, но это не заставило их умолкнуть. Сгоняли с одной стороны, они перебегали на другую, а когда их заперли в сарай, они завыли ещё страшней и протяжней. Вою псов вторило карканье воронов. Они стаями слетали со стен, кружились над городищем и снова садились на башню.
Была уже полночь, и все спали, кроме стражи, когда на мосту послышался топот. Кто-то стучался в ворота: его впустили и провели во двор. То был старый Лисун, пастух княжеского табуна: в испуге он лепетал что-то невразумительное, чего никто не мог разобрать. Князь с супругой ушли в опочивальню, их не посмели будить, и пришлось ждать до утра. После дневных тревог и обычного вечернего угощения Хвост спал, как убитый. Пока хмель не выдыхался, он ничего не понимал, только приказывал бить и убивать.
Утром, когда он проснулся, Смерд ждал уже у дверей с пастухом, который повалился ему в ноги.
— Милостивый князь, — воскликнул он, — беда случилась! Вы послали ко мне Хадона за конём. Но не успел он добраться до табуна, как на него напали следившие за ним кметы. Стали его трясти, все искали, нет ли при нем какого знака, и нашли перстень. Связали его лыком и увели в лес, только и успел он шепнуть, чтоб я бежал к вам и рассказал, что стряслось. Просил их Хадон, грозился — ничего не помогло. Видать, те, что поймали его, что-то проведали.
Князь, разгневанный недоброй вестью, изо всей силы замахнулся на посла и размозжил бы ему голову кулаком, как это неоднократно случалось, если б пастух со страха не повалился наземь. Князь ругался, призывал Перуна и чёрных духов. Брунгильда, заломив руки, горевала о своём любимце. Крики и вопли огласили терем.
Хвост хотел было тотчас же послать людей, чтобы отбить немца, но Лисун не мог сказать, чья это была челядь и куда его увели. К тому же и опасно было теперь выпускать людей из городища. Похищение Хадона означало, что кметы понимали, зачем он был послан, а хватать княжеского слугу мог отважиться лишь тот, кто собирался воевать с князем. В городище ещё больше переполошились, и слуги, сев на коней, тотчас же поскакали по ближним посёлкам и хижинам — собирать людей на княжий двор.
До полудня все было тихо, с башни тоже ничего не было видно, князь понемногу опомнился от гнева, а княгиня — от горя.
Оба ждали возвращения слуг, сопровождавших Лешека, и Мухи, который должен был пригласить в городище двух дядьев — Мстивоя и Забоя, но в этот день никто не возвратился.
Слепой Лешек по дороге к отцу был столь же молчалив, как и в городище: несмотря на клятвы тётушки, он боялся, что посланные с ним люди убьют его где-нибудь в лесу. Так он доехал до старинного отцовского городища и очнулся, лишь услышав у ворот звуки рога и хорошо знакомый ему голос старого стража. При виде несчастного слепца, возвратившегося домой, люди вскрикнули, отперли ворота, сбежались домочадцы, сняли Лешека с коня и на руках понесли его к отцу, одновременно плача и радуясь.
Милош, ни о чём не зная, растравлял свою скорбь, стеная на ложе, когда услышал необычные возгласы в давно затихшем доме. Он вскочил с постели; грозно рыча, зашевелился медведь; из светёлки прибежала старуха мать. В эту минуту отворилась дверь, и показался Лешек с развевающимися золотыми волосами, которого слуги несли на руках. Старая мать первая бросилась к нему и с воплем схватила в объятья, обливаясь слезами. Милош не двигался, ещё не постигнув, что произошло, и с громкими стонами воздевал руки к небу.
Когда родители увидели, что, наконец, почти чудом они вновь обрели своё ослепшее, столь жестоко изувеченное дитя, отчаяние, горе и скорбь овладели их сердцами. Они разразились проклятиями и лили потоки слез, плакал и Лешек, которого посадили на пол, на звериную шкуру. Подошёл старый медведь и стал облизывать его и ластиться, как собака.
Долго ещё слышались стоны, плач и проклятия. Наконец, стали его расспрашивать.
— Что
