И 10-го, ровно через неделю после фотографии, послал Ганецкому отменную телеграмму: «Официальный путь для отдельных лиц неприемлем.»
Всё, отказались.
Зато Цивин ходил и ходил к послу Ромбергу. Тот уверял, что идёт усиленная переписка с Берлином, даже курьерами. И постепенно – из темноты, из будущего, из никогда не бывалого, проступали контуры крупного замысла – как большой паровоз из тумана – да только медленно-медленно проворачивал он свои красные колёса или всё ещё стоял.
А за ним – вагон.
Проступал из тьмы – вагон.
Неплохо. Приемлемо.
Но там пока для этих болтунов, для комитета по возвращению, надеюсь…? эти условия не открыты?…
Нет, нет. Нет-нет. То – официально, здесь – конфиденциально.
Хорошо, хорошо. Так постепенно, несколькими головами, общими усилиями – что-то выявляем, выявляем, находим. Стало потвёрже. (Но – как тянулось! Но – непохоже на немцев как! Да ведь их ещё больше должно припекать, когда объявило Временное, что продолжает войну.)
Стали готовить список, кто поедет. Запрашивали своих по всей Швейцарии, но – тайно, это важно, никого чужих не примешивать. Одновременно (тоже важно!) вслух говорили всем обратное: и Англия нас не пустит, и через Германию ничего не выйдет. И шумно обсуждали анекдотические попытки: Сафарова просилась в английском консульстве, кто-то слал телеграфный протест Милюкову, а Равич придумала фиктивно выйти замуж за швейцарского гражданина – и так получить право прямого проезда. Смеялся Ленин и советовал ей «подходящего старичка» – старого Аксельрода, ничем другим уже не годного революции.
У немцев с одной стороны тянулось, с другой – крутилось и чересчур проворно, верней – одна машина крутила независимо от другой. Сегодня вечером, воротясь из Народного дома, где два с половиной часа делал швейцарцам доклад о ходе русской революции – что истинная, вторая, революция ещё впереди, и есть для неё хорошая форма – Советов депутатов, и уже сегодня надо готовить против буржуазии восстание, – хорошо отвлёкся докладом, освежился от этих изжигающих безвыходных планов отъезда, охотно возвращался пешком по приятному вечеру, поднялся к себе – и ахнул: маленький, сухой, седовьющийся, с уголком платочка из кармана, сидел и улыбался, как ожидая радостной встречи, и от своей важности не торопясь подняться для рукопожатия, -
Скларц!!!
Не укорив, но и не похвалив, не сказав ни «плохо» ни «хорошо», – Ленин пошёл на Скларца с пронизывающим косым взглядом (такой взгляд всегда пугал), – тот поднялся, теряя уверенность, и Ленин пожал ему руку, как хотел оторвать:
– Да? Что привезли?
Без путевых впечатлений, без вводных, без сентиментальностей: что привезли?
Коммерсант, всё более входящий в большую политику большой Германии, почтенно принимаемый заметными генералами и в министерствах, и при щедрости своей сегодняшней миссии, – опешил перед этим режущим взглядом щёлок глаз и недобрым изгибом бровей, усов, а всё остальное – как мяч футбольный, накативший ему в самое лицо, – опешил, потерял улыбку и то приятное многословие с предисловием, которыми думал развлечь, и даже приготовленные шуточки, – а сразу высказал главное и выложил на стол.
И не садился.
И Ленин не садился.
А Зиновьев сидел и сопел.
Вот что было. Скларц приехал уже не только от Парвуса, хотя Бегемотская голова всё и начал (начал сам, ещё до ленинской просьбы, она пришла потом, начал по первым известиям о петербургской революции, рассудив, что не хуже Ленина знает, что нужно), Скларц приехал со всеми полномочиями от Генерального штаба на проезд через Германию и с обеспеченным выездным содействием здесь германского консула в Цюрихе, а если нужно, то и посла в Берне, – Скларц привёз готовые документы, – и вот они лежали, чудо, хотя чудес не бывает, – лежали на блеклой клеёнке в жёлтом круге керосинового света.
Вот. Господин Ульянов. Госпожа Ульянова. Всё в порядке.
А – Зиновьев?…
Пожалуйста. И госпожа Лилина. Всё в порядке.
Да, но… А…?
И ещё один, пятый, да, вот: госпожа Арманд.
Всё знал, всё сам предусмотрел гениальный Парвус!
И – Инесса…
И всё! И все проблемы решены! И ни часа больше не ждать, не маневрировать, не дипломатничать, не раздражаться, не посылать посыльных, не ждать известий, ни от кого не зависеть – собрать вещи – а их нет у революционера! – и ехать хоть завтра утром! Двенадцать дней назад отрёкся царь – а мы через три дня будем в Питере – повернём всю российскую революцию, куда надо! Может ли быть быстрей во время мировой войны? Ещё никто ничего не успеет испортить – а уже вырваться первым на петербургскую трибуну, опережая даже сибирских ссыльных, – и отворачивать Совет депутатов от гучковского подлого правительства, и создавать всенародную милицию от 15 до 65 лет обоего пола, да что угодно!
Документы – лежали. С немецкими готическими вывертами, немецкими орластыми печатями и с пригодившейся, уже приклеенной, вот вернувшейся ленинской фотографией, – в керосиновом свете, драгоценные документы на дешёвой клеёнке, местами протёртой до переплёта нитей.
Таким документам сам канцлер должен был сказать: «да», чтоб их изготовили.
Парвус отплачивал долг, что перескакал когда-то.
И мешок Зиновьев – расплылся, руки протянул к бумагам.
Ленин вскинулся как на врага – тот замер.
Увы, уже понятно было: так просто сунуть руку в пламя революции – обжигалось.
И потерев, и нервно потерев над документами уже чуть обожжённые ладони, Ленин резко взял их назад, сведя за спиною вместе.
Такая сделка не могла бы потом укрыться. Невозможно будет прилично объяснить. И размотается, и размотается до самого Парвуса – и не прикроешься славным революционным прошлым, – а влепят тебя в ту же мразь, и руль революции вырвут из рук.
Да вот что: не потому ли Парвус так и старается, чтоб именно – Ленина замарать с собою вместе? Вот такой индивидуально-семейной поездкой накинуть петлю – а потом и в руки взять? а потом и условия диктовать – как революцию вести?
Но – вовремя разгадал Ленин ловушку!
– Так вы же сами заказывали, господин Ульянов! – Нет коммерсанту оскорбления хуже, чем когда на хороший товар говорят: плохой.
– Заказывал. Но это была ошибка. Обстановка исправляет, – мрачно говорил Ленин, всё так же не садясь, всем напряжением не в речи, а там, внутри, в мысли, и оттуда чревовещательно диктуя: – Надо – большую группу. Человек сорок. Вагон. Изолированный, экстерриториальный вагон.
Поднял глаза, посмотрел на Скларца внимательней, внимательней – и уже сочувственней, и даже веселей. (Сообразил: да этот человек за сутки может доехать до германского правительства! Да это великолепно, что он приехал. Спасибо, Парвус! Ну, немножечко изменим вариант, ну – несколько дней.)
И почувствовав, что Ленин к нему подобрел, – расслабился, улыбнулся Скларц: он и в высоких сферах не привык к такому обращению, он ничем его не заслужил.
– Израиль Лазаревич просил торопиться, – напомнил он. – А то – как бы это «правительство народного доверия» не заключило бы мира!
– Не заключит, не заключит, – развеселились глазные щёлки Ленина.
Усадил его, сел сам через угол стола – и не только словами, но всеми глазами внушал, гипнотизировал, чтобы тот запомнил и точно исполнил:
– Поезжайте и договоритесь прямо. Другие линии очень долго работают. Пусть хорошо поймут, что мы не можем себя скомпрометировать, – и не ставят нас в такое положение. Пусть не ставят нам ограничений – кого там нельзя, годных к военной службе и так далее.
(Как раз сам Ленин и был годен, да перешагнул 44. Но никогда не призывался, как старший сын в семье, – казнь брата дала ему эту льготу.)
– Или – отношение к войне и миру, не надо, и так ясно. И не устанавливали бы проверки паспортов, личного контроля. Как въехали – так и выехали, как неразбитое яйцо, понимаете? И чтобы – ни слова в печати.
Всё – внезапно. Вагон пропустить – как снаряд. Не дать публике времени узнать, обсуждать.
– Да! – вспомнил Скларц, порадовать ещё приятным. – Стоимость проезда германское правительство берёт на свой счёт.
– Ещё чего! – темно вспыхнули, и по-разному, два глаза Ленина. – Странно бы выглядел такой проезд. Какие ж там глупые у вас. За проезд обязательно платим мы! – Смягчился: – Но – по тарифу третьего класса.
И ещё отдельно:
– Идёте ко мне – и не можете одеться скромно. Вас могли заметить товарищи. Из-за этого завтра ещё перебудьте здесь, сидите в отеле, а ко мне пусть придёт Дора. Разумеется, без документов, а что-нибудь мямлить, а я ей буду отказывать. И только после этого завтра уедете. А как только будет согласие правительства – чтобы нам дали знать немедленно!
Когда Скларц всё понял и документы собрал, пожал руку очень почтительно, благодарственно, и ушёл, -
