– Дитя, дитя! – вскричал тут Дон-Кихот, – рассказывайте прямо свою историю и не уклоняйтесь в сторону; для разъяснения какой-нибудь истины нужны доказательства и опровержения.
Тут и дядя Петр прибавил из балагана:
– Мальчик, не суйся в то, что тебя и касается, а делай то, что тебе приказывает этот добрый господин: это будет гораздо благоразумнее. И продолжая рассказывать прямо без обиняков, потому что где тонко, тем и рвется.
– Хорошо, я так и сделаю, – ответил мальчик и продолжал таким образом: «Эта фигура, появляющаяся с той стороны на коне, в большом гасконском плаще, есть сам Дон Ганферос, ожидаемый своей супругой, которая, отомщенная за дерзость влюбленного мавра, с более веселым видом вышла на балкон башни. Она заговаривает со своим супругом, которого принимает за незнакомого путника, и говорит ему все, что заключается в том романсе, который гласит:
«Рыцари, если вы едете во Францию,так осведомьтесь о Ганферосе».
Больше я не стану повторять, потому что излишние подробности порождают скуку. Достаточно вам будет увидеть, как Дон Ганферос открывает лицо, а по радости, которую обнаруживает Мелизандра, мы можем заключить, что она его узнала, особенно теперь, когда мы видим, как она спускается с балкона, чтобы сесть позади своего супруга на его коня. Но, о, несчастная! Ее пола юбки зацепляется за перила балкона, и она повисает в воздухе, не имея возможности достигнуть земли. Но смотрите, как милосердое небо всегда посылает нам помощь в самые критические минуты. Дон Ганферось подъезжает и, не обращая внимания на то, что может изорвать дорогую юбку, схватывает жену, дергает и силой стаскивает на землю; затем одним движением руки подсаживает ее на круп коня, верхом как, мужчину, и советует ей, чтобы не упасть, крепко держаться за него, обхватив его сзади руками так, чтоб они скрещивались у него на груди, потому что госпожа Мелизендра, не очень-то привычна к такого рода верховой езде. Смотрите, как конь выражает ржанием свой восторг по поводу того, что чувствует на своей спине и храбрую и прекрасную ношу в лице своего господина и своей госпожи. Смотрите, как они сворачивают, чтоб выехать из города, и как радостно направляются по пути к Парижу. Поезжайте с миром, о, бесподобная чета истинных любовников! – прибудьте здравы и невредимы в свое возлюбленное отечество, и пусть судьба не ставит вашему счастливому пути никаких препятствий! Пусть глаза ваших родных и друзей увидят, как вы мирно и счастливо наслаждаетесь жизнью во все остальные ваши дни, столь же многочисленные, как и дни Нестора. В этом месте дядя Петр снова возвысил голос и сказал: «Полегче, полегче, мальчик! Не заносись за облака: всякая неестественность есть порок». Толкователь продолжал, не отвечая: «Не было недостатка, в праздных людях, которые видели (они всегда все видят), как Мелизендра спустилась с балкона и села на коня. Они сейчас же донесли об этом королю Марсилио, который приказал немедленно ударить в набат. Посмотрите, с какою поспешностью исполняется его приказание и как весь город сбегается на звук колоколов, которые звонят на башнях всех мечетей.
– Ну, уж это неправда! – вскричал Дон-Кихот. – Относительно колоколов дядя Петр жестоко ошибается, потому что у мавров употребляются не колокола, а литавры, род дульзаин, очень похожих на наши рожки.[181] Звонить в колокола в Сансуэнье – большое безрассудство.
На это дядя Петр, прекратив звон, ответил: «Ваша милость, господин Дон-Кихот, не должны обращать внимания на такие пустяки. Нет надобности так вести дело, чтоб все концы схоронены были в воду. Разве здесь не представляются тысячи комедий с бесчисленным множеством глупостей и несообразностей, что не мешает им иметь большой успех и слушаться среди восторгов, одобрений и аплодисментов? Продолжай, мальчик, говори; мне бы только наполнять свои карманы, а там пусть в моем представлении будет хоть больше глупостей, чем в ослице есть атомов.
– Это, пожалуй, правда, – заметил Дон-Кихот, а мальчик продолжал: – Теперь смотрите, какое множество блестящих всадников выезжает из города в погоню за обоими влюбленными католиками. Смотрите, сколько труб затрубило, сколько дульзаин огласило воздух, сколько литавров и барабанов зазвучало. Боюсь, как бы их не нагнали и не возвратили в город привязанными к хвосту их собственной лошади, что было бы ужасным зрелищем.
Когда Дон-Кихот увидал такую толпу мавров и услыхал такой шум от трубных звуков, ему показалось, что следует оказать помощь беглецам. Он встал на ноги и громовым голосом закричал: «Я ни за что не позволю, пока я жив, чтобы в моем присутствии причинили какое-нибудь зло такому славному рыцарю, такому храброму любовнику, как Дон Ганферос. Стойте, вы сволочь, ничтожные люди! Не преследуйте его, не догоняйте, или вы будете иметь дело со мной!» С этими словами он обнажил меч, одним прыжком очутился около театра и с неслыханною яростью начал сыпать без разбора ударами на марионеточную мавританскую армию, одних опрокидывая, других рассекая, у того снося голову, у другого ногу. Между прочим, один удар был нанесен с такою силой, что, если бы дядя Петр не нагнулся, не бросился наземь и не спрятался под свои подмостки, он рассек бы ему голову пополам, словно она была марципановая. Дядя Петр стал во весь голос кричать: «Остановитесь, господин Дон-Кихот, остановитесь! Подумайте: ведь те, которых вы опрокидываете, убиваете и калечите, не настоящие мавры, а картонные куклы! Подумайте, накажи меня Бог! – что вы уничтожаете и разрушаете все мое добро». Но Дон-Кихот не переставал сыпать градом ударов по всем направлениям и в минуту опрокинул театр, изорвав в клочья все декорации и фигурки, серьезно ранив короля Марсилио и рассекши пополам голову и корону Карла Великого. При этом зрелище сенат зрителей переполошился, обезьяна удрала на крышу корчмы, кузен испугался, паж убоялся, и даже Санчо Панса почувствовал страшный ужас, потому что, как он поклялся по окончании бури, он еще никогда не видывал своего господина в таком припадке гнева.
Докончив полное опустошение театра, Дон-Кихот немного успокоился.
– Хотел бы я теперь видеть всех тех, – сказал он, – которые не верят и не хотят верить, что странствующие рыцари полезны свету. Судите сами: если бы я не оказался случайно здесь, что сталось бы с храбрым Дон Ганферосом и прекрасной Мелизандрой? Наверное, в настоящую минуту эти собаки уже нагнали бы их и сыграли бы с ними плохую шутку. Итак, да здравствует странствующее рыцарство превыше всего существующего на земле! – Пусть здравствует в добрый час, – ответил плачевным голосом дядя Петр, – пусть здравствует, а я пусть умру, потому что я теперь до того несчастлив, что могу сказать, как король Дон Родриго:
«Был вчера король Испанский,А сегодня стену дажеНе могу назвать своею».[182]
Еще полчаса, пять минут назад я сознавал себя господином королей и императоров, конюшни мои были наполнены бесчисленными лошадьми, а сундуки полны множества нарядов. А теперь я в отчаянии и унынии, я беден, я нищий; а главное, я лишен своей обезьяны, потому что мне придется гоняться за ней до кровавого пота. И все это из-за безрассудной ярости этого господина рыцаря, о котором рассказывают, что он помогает неимущим, исправляет всякое зло и делает другие добрые дела. Только для меня одного у него не хватило великодушия. Да будут благословенны и славны небеса до превышних областей своих! Это рыцарь Печального Образа обезобразил мои образы.
Санчо разжалобили речи дяди Петра, и он сказал:
– Не плачь, дядя Петр, не горюй: – ты мне надрываешь сердце. И знай, что мой господин Дон-Кихот такой добрый католик и такой верный христианин, что стоит ему только заметить, что он сделал тебе зло, как он сумеет и пожелает заплатить тебе за это вдвое.
– Пусть господин Дон-Кихот заплатит мне хоть на часть фигурок, которые он обезобразил, и я уже буду доволен, а его милость сможет успокоить свою совесть; потому что кто отнял у другого против его воли его добро и не хочет возвратить его, тому оно впрок не пойдет.
– Это правда, – согласился Дон-Кихот, – но до сих пор у меня, кажется, нет ничего вашего.
– Как нет? – вскричал дядя Петр. – А кто разбросал и изувечил эти остатки и развалины, которые покоятся здесь на жесткой и бесплодной почве, как не неотразимая сила этой страшной руки? А кому принадлежали их тела, как не мне? Чем я зарабатывал свой хлеб, как не ими?
– Теперь я окончательно убеждаюсь в том, – сказал Дон-Кихот, – что уже много раз думал: что преследующие меня чародеи только и делают, что показывают мне образы в настоящем их виде с тем, чтобы менять и превращать их потом во что им вздумается. Уверяю вас всех, господа, которые слышите меня, что мне действительно и поистине показалось, что все происходившее там происходило на самом деле, что Мелизендра была Мелизендрой, Дон Ганферос – Дон Ганферосом, Марсилио – Марсилио и Карл Великий – Карлом Великим. Потому-то гнев и ударил меня в голову, и я захотел оказать помощь и покровительство беглецам, чтобы выполнить свой долг странствующего рыцаря. С этим-то добрым намерением и я наделал все, что вы видели. Если все вышло навыворот, так это вина не моя, а тех злодеев, которые меня преследуют. Но как бы то ни было, и, хотя я причинил убыток без злого умысла, я сам взыскиваю с себя издержки. Пусть дядя Петр решит, сколько ему следует за уничтоженные фигурки, и я заплачу ему за них наличной кастильской монетой.
