— А волоса-то, волоса, только поседели или повыпали частью? — стонала почти она. — Хоть одним бы глазочком глянуть, как морщины поползли!
— Чего этот колотится-то? — обернулась Нелли, протягивая руку к мисе. — Неужто тож пирожка захотел?
— Хрен ему, а не пирожок, — заметила Катя. — Неча бесенятам прислуживать. Проигрался, так пулю в лоб, как хорошие господа делают.
— С первым положением не согласиться трудно, Катерина, но второе спорно, — Роскоф с сожалением заглянул в опустевшую на треть посудину. — Надо вить и Его Преподобию оставить. Ох и вкусно, Прасковия!
— Благодарствую на добром слове, Филипп Антоныч. А в печи-то еще столько же томится.
После сего утверждения миса опустела.
Но оставленные для отца Модеста пирожки успели уж подостыть, когда тот наконец застучал в ворота.
— Неужто пешком добирался? — Нелли глянула в темное окошко: кое-как можно было разглядеть, что Катя отворяет только калитку.
— Здешние извозчики нето, что в Петербурхе, — многозначительно заметила Параша. — Тамошние народ лихой, хоть ночью на кладбище просись — повезут, только заплати. А здешние, говорят, по ночам спят.
— Кто это тебе успел наговорить? — усомнилась Нелли.
— Да уж успела с людьми перемолвиться.
Отец Модест, вошедший вслед за Катей, глядел уставшим, лицо его осунулось.
— Ваше Преподобие, неужто впрямь на своих двоих добирались? — встревожился Роскоф.
— Ну, Ивелин, слава Богу, не тамплиер какой, чтоб со мною лошадь делить, — как-то невесело отшутился отец Модест. — О, злощасная глупость молодости! А, этот вот он где. Вот уж сообразил брат Илларион, мог бы хоть Вас, Филипп, обождать! Нешто дело такого молодчика с двумя девчонками оставлять?
— Так он увязан как хорошо, подумаешь, боимся мы его, что ли? — вступилась Катя.
— Ох, храбрые вы мои, — отец Модест вздохнул, тяжело опускаясь за стол. — Благодарю, Прасковия, не хлопочи. И не голоден я, и с этим фертом разобраться надобно.
— Ваше Преподобие, что Алексис? — нерешительно осведомился Роскоф.
— Ласкаюсь, юность лет поможет перебороть потрясение, — ответил священник. — Но было оно велико. Поражено не только сердце, сотрясен разум, блуждавший в сумерках неверия. О, век материалистической! Сколь беспомощны его дети пред силами Зла!
— А с этим что нам теперь делать? — Роскоф кивнул на Индрикова.
— Сперва пусть расскажет все, что знает о Венедиктове.
— Есть ли у нас средство его убедить рассказать без утайки?
— Да какие такие особые средства нам надобны, Филипп? — пожал плечами отец Модест. — Пригрозим пистолетом, коли начнет петлять, да и все.
— Пригрозим? — Чело Роскофа омрачилось. — Но вить он дворянин. Ну как он предпочтет умереть, лишь бы не сдаться?
— Дворянин? — Отец Модест недобро рассмеялся. — Сие бывший дворянин, а не настоящий! Сословья стран европейских — порождение христианское.
— Как это бывший?
— Почему христианское?
Вопросы Нелли и Роскофа прозвучали одновременно.
— В Риме языческом было сословье всадников. Кому какое есть дело теперь до того? — Вопросом, притом вопросом странным, ответил отец Модест.
— Что-то припоминаю из школярских времен… Кажется, знаком сословия был перстень. Но…
— А вить сословье рыцарское тоже кануло в прошлое, — прервал Роскофа отец Модест. — Никто уж не странствует по свету в поисках несправедливости, и сама сия благородная цель обсмеяна в романе «Дон Кишот». С появленьем неблагородного оружия, кстати, порох боевой изобрели европейцы, но первыми применили тартары, ушел благородный устав ведения боя, отменился Господен мир…
— Что такое Господен мир? — встряла Нелли.
— Дни, когда воевать было запрещено. Но что осталось нам от рыцарства?
— Прекрасный идеал, — еле слышно произнес Филипп.
— Контур благородной идеи, что прикладываем мы к собственному жалкому обличью! — В черных глазах отца Модеста вспыхнул огонек. — С детских лет мы помним, как юноши былых времен проводили ночь в церкви, молясь пред посвящением в рыцари! Никогда не станет для нас пустым звуком, подобно словам «римский всадник», слово «рыцарь»! Нынешние дворяне не дают обетов христианской добродетели, но присягают монарху. Монарх же — не деспотический царек Востока, но Помазанник Божий, его власть освящена свыше.
— Да помилует Господь республики, — уронил Роскоф.
— Не уверен. Так или иначе, друзья мои, но и современное дворянство все ж ничто без христианства. Весь европейский институт общественный выстроен именем Господним. О, как жаль, что он не успел принять на Руси всей совершенной своей формы из-за нашествия ордынского!
Нелли подумала невольно, что отец Модест, выросший в Белой Крепости, ненавидит тартар не только в гишторическом ключе. Другая мысль была вовсе не о том, хоть и пришла сразу за первой: вот уж они отужинали, теперь беседуют на всякие сложные темы, а рыжий Индриков все валяется с завязанным ртом и спутанными руками-ногами. Впрочем, случайно ли то? Разве не слабеет воля от ожидания, когда ж наконец неприятели обратят на тебя вниманье?
— Проще сказать, — продолжал меж тем отец Модест, — что все, ставимое дворянином выше собственной жизни, замешано на христианстве. Сие конструкция несущая. Когда она подкошена, дворянство рушится. Человек делается червем, трясущимся от страха за свою жалкую жизнь. Однако ж пора за него приняться.
До последнего мгновения Нелли опасалась, что отец Модест их погонит по своей обыкновенной гадкой манере. Однако он ничего не сказал девочкам, а просто приблизился к дивану, Роскоф с ним вместе.
Нелли от греха подальше кивнула подругам на дальний от дивана угол комнаты, загороженный отчасти столом. В него они и отступили по возможности бесшумно.
Роскоф распутал меж тем верх шарфа, оставя связанными руки и ноги Индрикова. Отец Модест же просто уселся напротив него на табурете.
Выплюнув намокшую ткань, Индриков долго кашлял.
— Ты, я чаю, служишь бесу ради фортуны в игре? — спросил отец Модест почти без вопроса.
Докашливая, Индриков замотал головою, верно, чтоб размять онемевшие мышцы, но рука стоявшего рядом Роскофа упреждающе сжала его плечо. Вот хорошо, что один оловянный подсвечник стоял на колченогом столике в изголовьи дивана: из темного угла было все видно, словно в ящике панорамы.
— Служу я, милостивый государь, свитским секунд-ротмистром, и беззаконие надо мною не останется безнаказанным, — прокашлял Индриков.
Катя возмущенно зашипела сквозь зубы, навалясь обеими локтями на столешницу и изо всех сил вытягивая вперед шею, чтоб ничего не упустить. Нелли дернула ее за рукав, слишком уж шипенье вышло громким.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
